История руссов. Варяги и русская государственность - Сергей Парамонов

Если мы ознакомимся с примечаниями в пользу князя, то увидим, что они созданы не столько для ограждения имущества князя, сколько для создания авторитета. Разница в штрафе по отношению к украденному имуществу смерда и князя совершенно не соответствует экономической и социальной пропасти между ними.

Примечания только подчеркивают, что князь выше остальных смертных; переводя всё на язык денег, можно убедиться, что материальная разница для казны князя была ничтожной (в отношении штрафа), а для самого вора также не слишком велика.

Итак, «Русская Правда» — это свод законов Русской земли, причем несомненно, что ядро свода уходило во времена, когда власть князя (если он даже был) была главным образом властью военачальника.

Нельзя даже утверждать, что это был свод законов для имущих классов. Хотя в некоторых случаях социальное положение особо подчеркивается, нарушение постановлений преследует всех без изъятия и одинаково всех.

Если за пощечину большому боярину следует особо высокий штраф, за среднего боярина несколько ниже и т. д., то перед лицом закона все равны: нанесший оскорбление смерд карается так же, как и боярин. Вот если бы при налагании наказания принималось во внимание и социальное происхождение виновного, то это был бы действительно свод законов для имущих (власть) классов.

Нельзя отрицать того, что некоторые категории граждан поставлены в более благоприятствуемое положение, но это касается главным образом пунктов о личном оскорблении, «Русская Правда» отразила ту эпоху, когда на Руси социальное расслоение достигло значительного развития, однако покровительство сильным перед лицом Закона выразилось только в упомянутых выше пунктах. В основе лежит равенство каждого, отвечающего перед законом, нет того, что пролетарий за свой проступок получает пять лет, а непролетарий — 25 лет[143]. Греков махнул здесь через край, но, «принимая во внимание его непролетарское происхождение», перейдем теперь к самой сути дела.

Рассмотрим отрывок (стр. 146): «Мы можем с некоторой уверенностью говорить о том, что князь время от времени навещает свою вотчину. Об этом свидетельствует наличие псов и приученных для охоты ястребов и соколов».

Здесь мы цитату прервем и скажем с полной, а не «некоторой уверенностью», что: 1) князь посещал свои вотчины не только для того, чтобы там охотиться, но и для надзора за своим хозяйством, 2) во время сбора дани, походов, судебных разбирательств и т. д. каждый князь посещал различные места своего княжества и уж, конечно, не объезжал, а попутно посещал и свои вотчины, 3) для охоты князь использовал не только свои вотчины, а охотился, где ему было угодно, 4) наконец, самое главное, из «Русской Правды» совершенно не вытекает, что пункты об охоте касаются только князя, — всё это чистая выдумка Грекова.

Продолжим цитату: «“А оже украдуть чюжь пес, любо ястреб, любо сокол, то за обиду 3 гривны” (ст. 37). Тут, правда, не сказано, что эти пес, сокол или ястреб — принадлежности именно княжеской охоты, но мы имеем право сделать такое замечание, во-первых, потому, что в “Правде” Ярославичей в основном речь идет о княжеской вотчине, во-вторых, потому, что иначе делается непонятной высота штрафа за кражу пса, ястреба и сокола. В самом деле, штраф этот равняется штрафу за кражу коня и на одну гривну меньше штрафа за коня, с которым работает в княжом хозяйстве смерд».

Итак, сам Греков признает, что в «Правде» ни слова не сказано, что речь идет о животных княжеской охоты.

Так действительно и было: кража охотничьих животных была регламентирована для всех, и кража охотничьих животных князя карались так же, как и других владельцев таких же животных.

Вывод Грекова показывает к каким лжетолкованиям он должен прибегать, чтобы оправдать свое ложное мнение о том, что «Правда» Ярославовичей «в основном» касается княжеской вотчины. Прежде всего ясно, что «Русская Правда» не является творением Ярославовичей, — основное ее ядро на столетия старше. Ярославовичам принадлежат только мелкие дополнения, а закон существовал еще до Владимира Великого, как это мы узнаем из договоров руссов с греками.

Наконец, соображения Грекова о высоте штрафа неопровержимо доказывают, что он охотником не был и ничегошеньки в охоте не понимает (а разглагольствовать берется).

Охота — это предмет ярой страсти, в жертву которой приносится, кажется, всё самое дорогое, что у нас лично есть, — здоровье, не говоря о деньгах и времени. В те времена, когда развлечений не было, охота играла виднейшую роль не только в жизни одних князей. За отличную собаку или сокола заплатить цену коня — был пустяк. Конечно, Греков усумнится в этом: конь, мол, такой огромный, а сокол такой малюсенький… (булыжник тоже бывает огромным, а алмаз такой маленький…).

Греков не слыхал, очевидно, что здоровую девку отдавали за охотничьего щенка, качества которого еще не были известны, а судили только по его родословной. Если бы Греков читал Аксакова или «Записки мелкотравчатого» Дриянского, то понял бы, что в постановлении «Правды» скорее можно увидеть иную ненормальность — слишком низкий штраф за кражу охотничьего животного. Если бы там стояло, что с вора сдирают шкуру с живого, то это было бы понятно, — так много вкладывали охотники страсти в дело охоты.

Высота штрафа показывает иное: 1) преступление это было нередким, ибо каждого подмывало поохотиться как следует, с отличным животным; вор не мог рассчитывать на продажу краденого, он мог только красть, чтобы воспользоваться самому, 2) крал именно мелкий люд, не бывший в состоянии тратить огромных денег на выращивание замечательных животных, он только рассчитывал поохотиться, насладиться, подзаработать на добыче, а если прийдется отвечать, — отговариваться: залетел, мол, чужой сокол или забежал чужой пес, не знаю чей (а такое действительно бывало).

Законодатели «Правды», несмотря на это, налагали большой штраф, ибо понимали, что значит охотнику потерять любимое животное.

Греков, пропитанный насквозь стремлением всюду видеть «феодализм», делает совершенно недопустимый вывод из кристально ясной фразы, в которой сказано: «оже украдуть чюжь пес», а не «княжь пес».

Греков мыслит о «Русской Правде» условиями царя Алексея Михайловича. Смерд Ярослава далеко не был тем бесправным существом, каким он оказался впоследствии. Его обеднение, обесправливание, обезволивание — процесс медленный, постепенный, длившийся столетиями.

Князь из Ярославовичей далеко не царь вроде Ивана Грозного, он недалеко еще ушел от того времени, когда князю просто говорили: «Уходи, не хотим тебя». И это было не только в Новгороде: когда Мстислав Тьмутороканский разбил Ярослава при Листвене, он не стал князем в Киеве — «кияне не прияли его».

Был иным и смерд — если он был недоволен своим хозяином, он ожидал только осени до перезаключения контрактов и уходил к другому хозяину.

Поэтому толкование Грековым «Русской Правды» с точки зрения окончательного, рафинированного феодализма глубоко ошибочно: во времена Ярославовичей феодализм только расцветал, поэтому перенесение условий последующих ступеней на предшествующие совершенно недопустимо.

XXV. О двух пунктах устава Владимира Мономаха

Указанный устав содержит в себе две замечательные статьи, бросающие яркий свет на мировоззрение руссов XI — XII веков (а может быть, и глубже). К сожалению, никто до сих пор не оценил должным образом эти замечательные свидетельства культуры (и морали) того времени, а оглянуться (и поучиться) следовало бы.

Оказывается, что этот устав, при всей его краткости и примитивности, рассматривал не только отношения между людьми, но и отношение людей к животным. Иначе говоря, уже тогда имелись законы, охраняющие домашних животных. Значимость, выпяченность этих законов были весьма значительными, если законодатели считали необходимым ввести их в «Русскую Правду». Это ли не доказательство гуманности и высокой культуры того времени!

Животные для законодателя являлись юридическими объектами, более того — одно из постановлений рассматривает собаку, как юридический субъект.

Первое постановление гласит: «О воле: аще кто вол биеть оря, да ся биеться: аще ли и уразить, да наставить. Так же и конь».

Таким образом, бить, вернее, истязать вола во время пахоты («оранки») запрещалось: за битье вола самому хозяину полагалось битье. Очевидно, посторонние свидетели могли притянуть хозяина к ответственности за истязание принадлежащего ему вола или коня и самим наложить взыскание, т. е. побить самого хозяина. В законе не сказано, сколько и как, но важно самое наложение взыскания. Общество вмешивалось в отношения хозяина к его животным и требовало гуманности.

Интересно было бы сравнить кодексы других народов того времени и установить, является ли такое постановление самобытным или оно заимствовано из других законодательств, — опять-таки поле приложения сил историка-любителя, в особенности если он юрист. Нам лично в чужих законодательствах такой пункт не попадался, да и самый дух постановления весьма своеобразен. Он говорит о совершенно особом миропонимании, безусловно, более гуманном, чем теперешнее. Кстати, напомним один замечательный пункт, подтверждающий нашу мысль, что руссы XI — XII веков мыслили и чувствовали иначе.