Обладатель великой нелепости - Борис Левандовский

– А как вы справляетесь с этим, когда причина… ну, скажем… – запнулся Задумчивый, краснея и одновременно радуясь, что в темноте никто не заметит этого. – Я имею в виду…

– Я тебя понял, – кивнул художник. – Конечно, это зависит от самой причины, – он продолжал смотреть туда, где как крылья гигантской птицы проплывали низкие тяжелые тучи, угадываемые лишь по гаснущим звездам. – Я чаще всего просто начинаю думать о чем-нибудь значительно большем, чем я сам. Например, о звездах, – он указал рукой на чистый клочок неба со светлой точкой, светившейся в центре.

– Это не звезда, это Марс, – вставил Смешливый. Товарищ незаметно пихнул локтем его в бок; то ли за то, что тот перебил учителя, то ли вообще за его манеру лезть везде и всюду со своими репликами.

– Я не имел в виду конкретно… эту планету, – заметил художник, глянув на Смешливого, в прищуренных глазах которого мелькнул лукавый отблеск Луны, выглянувшей в просвете «крыла» гигантской тучи-птицы и тут же скрывшейся. – Если на то пошло, это не Марс, а Венера, знаток.

Смешливый с невинным лицом развел руками.

– Так вот, – продолжил художник. – Я пытаюсь… лишь пытаюсь представить себе, насколько велика одна только наша солнечная система. Вспоминаю, сколько времени потребовалось бы самому быстрому самолету или поезду – обычному пассажирскому поезду – чтобы достичь Юпитера или Плутона. Теоретически, конечно, но когда-то я действительно занимался подобными вычислениями. Либо – сколько тысячелетий это заняло бы у человека, идущего пешком. И так далее. А потом сравниваю этот фантастически длинный путь с расстоянием хотя бы до ближайшей звезды… скопления… масштабами Млечного Пути, миллиардами звезд, намного превосходящих наше солнце, которые как частички пыли образуют его. Затем, наконец, я пытаюсь вообразить Вселенную в целом, где наша невероятно огромная галактика не более чем крошечная мерцающая искра, летящая сквозь бесконечное пространство среди миллиардов, а может, и квинтиллионов таких светляковых роев… И, в конце концов, спрашиваю себя: ЧТО мои проблемы – какими бы они всеобъемлющими и катастрофическими мне не казались, да и я сам – по сравнению с ЭТИМ?

Мастер умолк, глядя на учеников с видом человека, которому посчастливилось отколоть для себя личный кусочек от неприступной скалы Истины.

– Карлик… – проговорил Задумчивый.

– Ничто… – бросил Смешливый.

– Вот именно, – как-то сразу оживившись, согласился Мастер. – Даже меньше, чем ничто. Гораздо меньше, несоизмеримо…

– И как? Помогает? – спросил Смешливый. – В отношении проблем, я хочу сказать.

Старый художник непонимающе взглянул на лукаво усмехавшегося ученика, застегнул «молнию» куртки под самый верх, и внезапно рассмеялся сам:

– Если честно, не всегда… а в последнее время совсем редко. Чаще – просто помогает отвлечься.

Смешливый повернул лицо к огням ночного города, будто давая понять, что тема упадочности духа исчерпана, и Столбам Мироздания ничто не грозит.

– Так мы будем смотреть на город или нет?

– Конечно, – ответил Мастер, продолжая улыбаться. Не важно, где они встречались – на крыше или в художественной мастерской – Смешливый нравился ему с каждым разом все больше. Из парня определенно может выйти что-то толковое… даже если он бросит живопись, – думал старик.

– Конечно будем.

Задумчивый еле слышно пробормотал что-то неразборчивое; похоже, идея смотреть на город его ни чуть не вдохновляла.

Минут десять они молча стояли на крыше дома. Здесь, наверху, особенно сильно ощущался сырой осенний ветер, налетавший внезапными, как ночной хищник, порывами и исчезавший так же неуловимо, как и появлялся, оставляя после себя лишь отголосок ледяного дыхания, предвестника ранней зимы.

Где-то вдали полыхали подобно гигантским фотовспышкам фиолетовые блики молний, но их рокочущий голос не достигал слуха трех людей, застывших между землей и небом, будто в ожидании скорого неведомого чуда. Под ними, как феерия угасающего праздника, мигали тысячи, десятки тысяч огоньков – рисунок этой разноцветной мозаики непрестанно изменялся как полотно большой ожившей картины.

– Я подумал… – первым нарушил молчание Смешливый, сейчас в его голосе не было обычной иронии. – Каким видит наш мир Отрыватель голов?

– Иначе… – отозвался художник.

Задумчивый, стоявший чуть сзади учителя и друга, заметил, как тот вздрогнул.

– Иначе. Но не стоит об этом говорить.

Что-то в голосе Мастера заставило Смешливого пожалеть о своих словах.

Они помолчали еще несколько минут, глядя на засыпающий город, который постепенно погружался во мрак, медленно подчиняясь необходимости признать законную власть ночи и отдаваясь в ее бесплотные объятия. Здесь, близко к окраине, это ощущалось особенно.

– Ну, что ж, друзья мои, – сказал старый художник, повернувшись к ученикам. – Становится поздно, пора… С кого начнем? Может быть, с тебя? – с тщательно скрываемым сомнением и в то же время с какой-то отцовской надеждой он посмотрел на Задумчивого.

Тот собирался что-то сказать, но лишь неохотно кивнул. Похоже, он предпочел бы вообще не открывать рта – в такие моменты он всегда чувствовал себя не уютно, казалось, все мысли куда-то исчезали, как мелкие деньги, когда они тебе больше всего необходимы. Но худшее было в другом.

Вот, к примеру, взять Смешливого… Как говорил Мастер – «Несмотря на неизлечимое косоглазие в изображении перспективы, он все же умеет видеть». Смешливому почти всегда удавалось вызвать одобрительную улыбку старика, и при этом парню легко давалось вести себя так, будто его это совершенно не волнует (а может, так оно и было?). Они, конечно, друзья, но… Смешливый будто почти всегда говорил то, что художник желал от него услышать – не дословно, наверное, – но в принципе. Задумчивый этого не понимал и раздражался еще сильнее. Потому что не мог взять в толк, чего именно от него пытаются добиться. Он без особого труда мог изобразить с точностью до мелких деталей (даже по памяти) любой пейзаж или натюрморт, виденный лишь мельком – причем, гораздо реалистичнее (почти фотографически) и лучше владел кистью, чем остальные, – в том числе и Смешливый. Так чего же от него еще хотят? Почему старик…

– Ну… – Задумчивый вздохнул как человек, заведомо убежденный, что перед ним поставлена непосильная задача (а главное, совершенно бессмысленная на его взгляд), – Дома… Улицы… Фонари… Я не понимаю! – внезапно вспылил юноша. – Черт! Ну зачем все это? Разве не гораздо важнее в точности передать то, что реально существует? То, что может увидеть каждый, то, что есть! Для чего нужны все эти выверты? Почему я должен что-то выдумывать?!