Семейство Майя - Жозе Эса де Кейрош

Скаковой круг с вытоптанной травой охранялся солдатами; по другую его сторону толпа горожан и повозки торговцев застыли в унылом, безмолвном оцепенении под невыносимым июньским солнцем. Жалобный детский голос просил пить. А вдали вода Тежо, перекликаясь синевой с небесами, искрилась тончайшей солнечной пылью.

Виконт Дарк, благожелательный, светловолосый, несколько склонный к полноте джентльмен, подошел пожать руки Карлосу и Крафту. Но едва они заговорили о его лошадях (Шалуне, его фаворите, и другой лошади, впервые принимавшей участие в скачках), виконт пожал плечами и прикрыл глаза, всем своим видом показывая, что он вынужден уступить первенство. Какого черта, Карлос и Крафт все равно будут держать пари за него… Нет, нет, он сможет выставить достойную лошадь разве что года через четыре. Да и что ему эти жалкие скачки на беленском ипподроме, пусть друзья не думают, что он уж такой патриот: его цель — Испания, он надеется победить в состязаниях самого Кальдильо.

— Впрочем, там будет видно… Дайте-ка мне прикурить. А здесь — отвратительно. На скачках должны быть кокотки и шампанское. А с этой унылой публикой и холодной водой далеко не ускачешь!

В эту минуту один из распорядителей скачек, безбородый детина с пунцовым как мак лицом, по которому из-под белого сдвинутого на затылок жокейского кепи стекали капли нота, явился за виконтом, говоря, что крайне нужно его присутствие — они там не могут разрешить маленькое недоразуменьице.

— Я для них — справочное пособие, — промолвил Дарк, вновь безропотно пожимая плечами. — То и дело приходят эти господа из Жокей-клуба и перелистывают меня… Можете себе представить, Майа, в каком виде я буду после скачек! Потребуется переплести меня заново…

И он удалился, смеясь своей шутке, — слегка подталкиваемый распорядителем, который панибратски похлопывал его по спине и называл снобом.

— Пойдем посмотрим на здешних дам, — предложил Карлос Крафту.

Неторопливым шагом они проследовали мимо трибуны. Опершись о барьер, здесь сидели в безмолвном ряду и рассеянно смотрели перед собой, как смотрят из окна на уличную процессию, все дамы, чьи имена заполняли «Светскую хронику», дамы, украшающие собой ложи в Сан-Карлосе, а по вторникам — гостиную графа и графини Гувариньо. Большая часть дам была облачена в строгие туалеты, более подходящие для торжественной мессы. Кое-где широкополые шляпы с перьями, только что входившие в моду, но уже увековеченные кистью Гейнсборо, полускрывали своей тенью желтые невыразительные лица. На ярком дневном свету, в прозрачном воздуха открытого пространства, их кожа под слоем пудры казалась особенно увядшей и бледной.

Карлос поздоровался с двумя сестрами Тавейры — худосочными блондинками, одинаково одетыми в скромные клетчатые платья. Затем с белотелой виконтессой де Алвин, — ее черный, расшитый стеклярусом корсаж ослепительно сверкал на солнце; рядом с ней помещалась ее неразлучная подруга — Жоанинья Вилар, раз от разу все более дородная и со все большей томностью в опушенных длинными ресницами глазах. За ними — жена и дочь банкира Педрозо в светлых туалетах; обе — любительницы скачек: жена держала в руке афишку, а дочь в бинокль следила за скаковым кругом. Рядом с ними беседовала со Стейнброкеном графиня де Соутал, одетая неряшливо, в несвежее, со следами пятен, платье. На отдельной скамье молча сидел Виласа с двумя дамами в черном.

Графиня Гувариньо еще не появилась. И не было той, кого с нетерпением и без надежды высматривали глаза Карлоса.

— Букет медовых камелий, — повторил Тавейра определение Эги.

Карлос заговорил со своей старой приятельницей, доной Марией да Кунья, которая давно уже призывала его нежными взглядами, игрой веера и добродушной материнской улыбкой. Сия сеньора осмелилась спуститься с дамской трибуны и сесть вместе с мужчинами; как она сама призналась, ей невмочь стало сидеть там наверху, где все словно ждут, когда вынесут статую Спасителя на Скорбном пути. Все еще красивая, несмотря на седые волосы, дона Мария одна из всех дам развлекалась и чувствовала себя свободно; она уселась, поставив ноги на перекладину стула, с биноклем на коленях, и поминутно отвечала на приветствия, называя подходивших к ней молодых людей «мой милый»… С ней была родственница, которую она представила Карлосу, испанка, — настоящая красавица, если бы ее не портили огромные черные круги под глазами. Едва Карлос присел рядом с доной Марией, та стала расспрашивать его «о нашем ловеласе Эге». «Наш ловелас», отвечал Карлос, живет в Селорико и сочиняет комедию под названием «Болото»; в ней он выведет весь Лиссабон.

— И Коэна тоже? — спросила дона Мария со смехом.

— И Коэна, и всех нас, сеньора дона Мария. Мы все — болото…

В это мгновенье возле трибун нестройным вступлением барабанов и медных тарелок зазвучал «Гимн Хартии»; тут же раздалась команда и захлопали оружейные залпы. В окружении золотых эполет свиты, в бархатном сюртуке и белой шляпе, на трибуне, расточая улыбки, появился король. Его приветствовали весьма немногие и весьма прохладно; испанка, родственница доны Марии, взяла у нее с колен бинокль и, стоя, принялась с усердием рассматривать короля. Дона Мария возмущалась оркестром: на деревенских праздниках и то лучше играют… И потом, что за нелепость исполнять гимн здесь, словно предстоит торжественная церемония!

— А сам гимн, что за ужасная мелодия! — отозвался Карлос— Кстати, вам известна теория Эги относительно гимнов? Изумительная теория!

— Ах этот Эга! — улыбаясь и предвкушая нечто занимательное, воскликнула дона Мария.

— Эга говорил, что мелодия гимна определяет характер народа. Ритм национального гимна соответствует нравственной поступи нации. «Марсельеза» — это стремление вперед с обнаженной шпагой, «Боже, храни королеву» — торжественное шествие в королевской мантии…

— А «Гимн Хартии»?

— «Гимн Хартии» — это шатанье вразвалку в бархатном сюртуке.

Дона Мария залилась смехом, а ее родственница, положив ей на колени бинокль и усевшись, невозмутимо заметила:

— У него добродушное лицо.

— У кого? У короля? — воскликнули в один голос дона Мария и Карлос— Восхитительно!

Тут раздался гонг. И на табло появились номера двух лошадей, которые должны были состязаться за первый приз торгового дома «Провиант». Номера — первый и четвертый. Дона Мария да Кунья пожелала узнать, какие лошади скачут под этими номерами, ей хотелось поставить на одну из них и выиграть для Карлоса пять тостанов. Карлос встал, чтобы пойти за афишкой, но дона Мария удержала его:

— Не трудись, мой милый. Вон идет наш Аленкар и несет афишку… Ты только взгляни на него! Даже здесь, на скачках, он умудряется выглядеть поэтом…

В новом костюме из светлого шевиота, который молодил его, в перчатках gris-perle, с билетом, просунутым в петлицу, Аленкар приближался, размахивая афишкой, и уже издали приветствовал улыбками свою добрую приятельницу дону Марию. Он снял шляпу: его волосы, против обыкновения, были тщательно причесаны и напомажены; подойдя к доне Марии, он изящным жестом поднес к губам ее руку.

Дона Мария принадлежала к числу его очаровательных сверстниц. Когда-то они танцевали с ней бравурную мазурку на балах в Арройосе. Она обращалась к нему на «ты». Он всегда называл ее «мой добрый друг» и «дорогая Мария».

— Дай-ка мне взглянуть, что за лошади под этими номерами… Да садись же, садись с нами.

Аленкар опустился на стул, посмеиваясь над тем, что дона Мария проявляет такой интерес к скачкам. И это она — страстная любительница боя быков! Вот — под первым и четвертым номером — Юпитер и Шотландец…

— Нет, их имена мне не нравятся, я не буду на них ставить. Ну, как тебе все это сборище, Аленкар? Наш Лиссабон выполз из раковины…

Поэт, положив шляпу на стул и проведя рукой по высокому, как и положено барду, лбу, отвечал, что все это не лишено некоторой привлекательности и напоминает былые придворные торжества… Да еще там, внизу, сверкает прекрасный Тежо… Я уж не говорю о важности отбора чистокровных лошадей…

— Не правда ли, Карлос? Ты ведь превосходно в этом разбираешься, ты знаток в любом спорте, ты знаешь, что чистокровные лошади…

— Да, разумеется, это очень важно… — рассеянно отвечал Карлос, встав, чтобы вновь взглянуть на трибуну.

Уже три часа, и «она» сегодня здесь не появится; и графиня Гувариньо — тоже. Им овладело уныние. Отвечая легким поклоном на посланную ему с трибуны улыбку Жоаниньи Вилар, Карлос думал, как бы поскорее вернуться в «Букетик» и спокойно провести остаток дня одетым в robe-de-chambre, за книгой, подальше от всей этой скуки.

Дамы, однако, продолжали заполнять трибуну. Барышня Са Видейра, дочь богатого коммерсанта, прошла под руку с братом, разодетая как кукла; она окидывала всех дерзким и недовольным взглядом и громко говорила по-английски. За ней появилась супруга баварского посланника, баронесса фон Грабен, монументальная и пышная, с отяжелевшим, покрытым красными пятнами лицом римской матроны; синее в белую полоску муаровое платье вот-вот готово было на ней лопнуть; барон едва не вприпрыжку спешил за супругой, держа в руке большую соломенную шляпу.