После десятого класса. Под звездами балканскими - Вадим Инфантьев

Налетевшая через несколько суток буря разметала и потопила почти все железные понтоны, приготовленные для наводки мостов. Мосты были наведены на деревянных понтонах, и по ним на правый берег хлынули главные силы Дунайской армии.

На плацдарме и во время наводки мостов на всех угрожаемых участках появлялся «безработный» генерал Михаил Скобелев. Он мгновенно улавливал сложившуюся обстановку, тут же из разрозненных групп формировал ударные отряды и вел их в бой. Позже в своем донесении генерал Драгомиров особо отметил заслуги Скобелева. Его вызвали в Главную квартиру и… дали выговор за то, что совался туда, куда не спрашивали.

Это форсирование Дуная, обошедшееся русским всего в 800 человек убитыми и ранеными, позволившее пропустить по мостам почти четвертьмиллионную армию, впоследствии вошло во все учебники как грамотная, классическая операция.

Она произвела на турецкое правительство удручающее впечатление. Ранее принятый план заманивания неприятеля в глубь Болгарии был забыт. Спохватились, что нет надлежащих резервов и армии разбросаны. Срочно из Черногории морем доставляли войска Сулейман-паши, торопили Осман-пашу идти из Виддина на Плевну. Перекрывали укреплениями горные проходы на Балканах.

Был найден козел отпущения — престарелый главнокомандующий Абдул-Керим-паша. Он был снят с должности и отдан под суд, а с ним заодно и военный министр Редиф-паша. В это время в Константинополе объявился авантюрист Карл Дитрих (Детруа). Он тотчас принял ислам и под именем Махмед-Али-паши стал главнокомандующим.

А в эти дни, обливаясь потом, по 12–16 часов в день в лагере под Плоешти болгарские ополченцы копали ложементы, тыкали штыками чучела из ивовых прутьев, разрубали саблями комья сырой глины, лупили прикладами набалдашники на шестах и проклинали все на свете…

Приказ о выступлении был дан после того, как был наведен первый понтонный мост через Дунай.

Если ранее в походном строю ополченцев слышались обрывки разговоров, реплики, проглатываемые при оклике унтеров, то, когда с южной окраины Зимницы открылась ширь Дуная, замолкли все — от командиров до рядовых. Глухо звучали шаги, тяжело дышали люди, бряцало оружие, даже кони, словно поняв состояние людей, тянули молча, изредка поводя ушами. Под бревнами гати хлюпала вода и вылетала фонтанчиками. У входа на новый мост через протоку на остров Бужиреску стоял поручик-сапер с красными от бессонницы глазами и даже покачивался от однообразного движения колонн.

Вот Дунай дохнул в лица прохладой; солнечные блики от его поверхности затрепетали на лицах теплыми детскими ладошками. Как передать состояние этих людей, с каждым шагом приближающихся к своей родине? Шли седые, битые-перебитые на родной земле, в Сербии и Черногории четники, сознавая, что наконец-то пробил этот час, о котором народ мечтал полтысячи лет. У молодых лихорадочно блестели глаза, и они не думали об испытаниях, а может, и гибели, ждущих их впереди. Вот колонны одна за другой вступили на настил румынского моста с острова Бужиреску на остров Адда, притомив своей тяжестью понтоны так, что казались со стороны идущими по воде. Невольно все подтянулись, старались четче и дружнее шагать… И такой нелепой показалась команда офицеров:

— Сбить ногу! Кому говорят, сбить ногу!

Кому и зачем сбивать ногу? Этой команде не учили, командиры забыли о ней.

Николов побежал вдоль колонны, на ходу объясняя, что с того времени, когда во Франции под дружным шагом солдатского строя обрушился крепкий мост, во всех уставах запрещено идти по мостам в ногу.

Словно внезапно разбуженные от глубокого сна, ополченцы ошалело смотрели на своего вечно отсутствующего командира, недоумевая, при чем тут Франция и какой-то дурацкий мост, когда сейчас впереди то, о чем мечтали деды и прадеды.

Но как только роты ступили на переплетенную корневищами деревьев землю острова Адда, командиры опять закричали:

— Взять ногу! Ать-два, ать-два!

С поворота снова Дунай, лента Верхнего Болгарского моста, холмы родины, ее береговые кручи… и опять беснуются командиры:

— Сбить ногу! Сбить ногу!

…Сбивали ногу… может, не сбивали, а с каждым шагом приближалась Болгария! Десять шагов… восемь… шесть… четыре… два… один!

И кто бы подумал! Истовый служака русской армии старший унтер-офицер Делчо Генчев вдруг, сдавленно простонав, выскочил из строя, упал ничком, раскинув руки, вонзив пальцы в илистую землю. За ним последовали другие. Со стороны показалось бы, что по колонне внезапно ударили в упор картечью…

Офицеры и унтеры растерялись.

Самый свирепый в ополчении фельдфебель Опара и тот оторопел от такого святотатственного нарушения строя, начал багроветь, наливаться тяжелой служебной злобой. А перед ним поднялся молоденький ополченец, не отряхнулся; по лицу его, покрытому землей, двумя светлыми ручейками текли слезы. Он вымолвил:

— Я… я… родился в Румынии… родину видел только с того берега и… и… вот…

Опара как-то расслабленно осел и руки его повисли плетьми, он только тихо выдохнул:

— В строй!

А потом, впервые за всю свою двадцатипятилетнюю службу, стал бегать, суетиться, не командовать, а уговаривать:

— Ребятки… братцы… скорей! За нами войска идут. Нельзя задерживать переправу.

Райчо шел впереди своей роты, шатаясь как пьяный, сжав кулаки, стиснув зубы и зажмурившись. Как он мечтал об этой минуте! Четыре года назад он, ступив на правый берег Дуная, не мог припасть к родной земле, чтоб не выдать себя туркам. А сейчас не может этого сделать, чтоб не дать пример подчиненным. Ведь ни генералу, ни солдату, никому никакими проявлениями искренних человеческих чувств не объяснить, почему ополченцы задержали переправу. Понять поймут, но не оправдают, ибо война есть война, а солдат есть солдат.

Вдоль колонны метался на коне командир 2-й бригады полковник Вяземский, и его голос от волнения стал высоким, как у девушки:

— Братцы солдаты, не надо! Потом! Потом!

…Потом был изнурительный, отупляющий ритм форсированного марша, заливающий глаза пот, ноющая боль в ногах, плечах и пояснице. Мимо проплывали обугленные останки деревень с редкими фигурками жителей, копающихся на пепелищах. Здесь турки задержались и успели учинить расправу. Иногда входили в совершенно целое село, погружаясь в восторженные крики крестьян, увидевших своих солдат. Совали в руки корзины, кувшины, кто что мог и у кого что осталось.

Обезумевшие от невиданного зрелища мальчишки и девчонки ехали на плечах ополченцев, покрытых проступившим сквозь сукно мелким бисером пота.

Наконец привал, ужин, готовятся к ночевке. Горят костры, а вокруг не военный лагерь, а базар, ярмарка: говор, выкрики, женский смех. Бывалые русские и болгарские унтеры пытались заставить солдат разуться и лечь спать — ведь с рассвета снова марш. Да куда гам — не слушают! Махнув рукой, унтеры устраивались поудобнее на траве, пытались заснуть и не могли.

Николов тоже устал уговаривать своих солдат. Они сейчас после сорокаверстного марша были готовы хоть хоро плясать. Усталость скажется завтра, но что поделаешь? Ведь первый день па родной и свободной земле. Райчо направился к берегу Янтры — красивой, сильной и капризной, как все красавицы.

На перекрестке дорог возникла пробка: четыре запряженные быками санитарные фуры пытаются идти против движения войск. Офицер-сапер не пускает; доносятся крики:

— Нельзя, мадам, нельзя! Дорога узкая. Сами застрянете и путь перегородите. Невозможно, мадам!

— Ах, коли так, то я вам, поручик, не мадам, а ваше превосходительство! Я вдова генерала Вревского и требую пропустить!

Райчо, уловив момент, пересек между колоннами дорогу и увидел возле санитарных фур в платье сестры милосердия свою старую знакомую по Петербургу Юлию Петровну. Она же ничуть не удивилась, здороваясь с Николовым.

— Ну вот и вы, Райчо Николаевич. — И сразу перешла на властный тон: — Прикажите этому поручику пропустить нас, капитан.

— Куда вы?

— Версты полторы назад и направо в сторону Водицы, а едем мы из Белой на передовую.

Подошел седоусый урядник, отдал честь и сказал:

— Ваш скородь, объясните госпоже сестрице: стемнеет скоро, лучше здесь заночевать.

Николов стал доказывать, что поручик прав. Там дальше есть участок, где не разъехаться. Войска поломают фуры и пройдут по ним. К тому же ночевать в стороне от дороги опасно. Везде бродят черкесы и башибузуки. Войско-то у Вревской невелико.

Урядник фыркнул:

— Четверо стариков возниц, два санитара, две сестрицы и я.

Вревская раздраженно закусила нижнюю губу. Ее загорелое лицо в лучах заходящего солнца казалось отлитым из меди. Потом она крикнула:

— Маша, а Маша, подойди сюда.

Из фуры вылезла сестра и подошла, отряхивая с платья солому.