О чём речь - Ирина Левонтина

Идеальная чашка

Прихожу я однажды в магазин и вижу: стоят на полке пластиковые баночки с подушечками жвачки (по сорок подушечек в баночке – такие удобно дер жать в бардачке в машине), а под баночками ценник, на котором, в соответствии с современными синтаксическими обыкновениями, значится: «Орбит сочный арбуз бутылка», цена, штрих-код. А дальше, как говорит моя коллега колумнистка Керри Брэдшоу (Sex and the City), «я задумалась». Задумалась я о том, с какого перепугу можно назвать явные и бесспорные баночки бутылками. Разве что из-за того, что жвачку надо вытрясать через дырочку в крышке?

Вообще про банки-бутылки интересный сюжет. Если спросить, чем, собственно, банка отличается от бутылки, все сначала отвечают: «Ну, это очень просто, форма разная». И начинается:

– У бутылки горлышко всегда длинное.

– Да? А как насчет рижского бальзама? Помните, такие коричневые, керамические? Никто не усомнится, что бутылки, а горлышко у них короткое, короче, чем у многих банок.

– Ну, у бутылки горлышко узкое.

– У рижского бальзама или водки «Журавли», да даже у стандартной водочной бутылки – конечно. Но вспомним молочные бутылки старого образца. Не современные, от можай ского молока, а те, с серебристыми крышечками из фольги. У кефира крышечки были такие изумрудные. Что-то, ряженка, что ли, было в желтую полосочку. У тех бутылок горлышко было широкое. Собственно, и сейчас всякие кефиры и питьевые йогурты продают в бутылках с широким горлышком, только пластиковых. Да что кефиры. У бутылок от вина Paul Masson горло вообще расширяется. В таких удобно крупу хранить.

– Ну сама бутылка высокая, вытянутая вверх, это точно!

– А вот и не обязательно. Бывают и бутылки пузатенькие, даже приплюснутые.

На самом деле все эти признаки есть, только не все гда все представлены сразу. У бутылки от рижского бальзама горлышко и правда короткое, зато оно узкое и сама бутылка высокая. Как и молочная бутылка, и Paul Masson. А у низеньких приплюснутых бутылок зато горлышко узкое и обычно достаточно длинное.

И еще есть интересный признак – основное предназначение. Разумеется, в трехлитровых банках до сих пор еще часто продается сок; конечно, походники при помощи воронки насыпают в пластиковые бутылки крупы. Даже если байдарка перевернется, гречка не пострадает. Но в целом очевидно, что бутылки для жидкостей, а банки для иных субстанций.

Теперь проведем мысленный эксперимент. Бывают такие банки примерно по 600 мл, в которых продаются маринованные грибочки и прочие закуски, – они очень высокие и почти цилиндрические. Возьмем мысленно такую банку и отклеим от нее этикетку. Посмотрим на нее. Это, конечно, банка, любой скажет. Но представим себе, что диаметр донышка остался прежним (сантиметров семь), а высота увеличилась вдвое, то есть стала около 35 см. Этот сосуд назовут явно уже не банкой, а бутылкой. Она будет похожа на бутылку от водки «Цельсий» или китайского сливового вина (та даже менее вытянутая). Если увеличивать высоту постепенно – с какого момента сосуд перестанут называть банкой и начнут называть бутылкой? Тут можно проводить исследования. Еще стоит посмотреть, повлияет ли на выбор номинации, если на сосуд наклеивать этикетку – то «Маслята маринованные», то «Вино десертное».

Можно развлечься и построить многофакторное определение бутылки, выстроив иерархию признаков и указав правила, по которым проводится граница, за которой сосуд перестает называться бутылкой. В современной лингвистике для этого случая используется обычно понятие прототипа: описывается прототипический объект или ситуация, с которыми соотносится данное слово, причем часть признаков объекта или ситуации оказываются «слабыми», а часть необходимыми, инвариантными. Яркий пример такого описания конкретной лексики представлен в классической работе замечательной лингвистки Анны Вежбицкой о чашках и кружках (cups and mugs). Речь идет о том, что у чашки есть инвариантные признаки (она изготовлена для питья горячих жидкостей, и она достаточно мала, чтобы человек мог поднести ее ко рту одной рукой), но у прототипической – «идеальной» – чашки признаков больше: так, у нее есть блюдце, ручка и т. п.

Посмотрим еще на одну пару самых простых слов: есть и пить. Казалось бы, куда уж яснее. Однако попробуем сформулировать. Первое, что приходит в голову, – едят твердое, пьют жидкое. А бульон или кисель? Прямо из чашки их пьют, а если ложкой – никто не скажет, что пьют, скажут, что едят. Правда, если больного поить с ложечки водой, то он все равно пьет, а не ест. Попробуем построить определение на характерных для питья всасывающих движениях. Опять не получится – не только потому, что можно втягивать макаронину. Если человек высасывает сок из мозговой косточки или артишока, никто не скажет, что он пьет. Чтобы пить, жидкость должна быть готова уже заранее, и человек поглощает ее глотками. А кстати, младенец ест или пьет молоко? Если из бутылочки, то и так, и так, а из груди – ест. Конечно, тут можно поговорить о том, что все такие противопоставления, скорее всего, не универсальны, что в разных языках и в разное время действительность членится по-разному. Можно вспомнить фразу «Кушать подано» и сочетание «кушать кофей»: глагол кушать в языке XIX века явно был устроен не так, как современный глагол есть. Но я о другом.

Даже самый незатейливый человек не испытывает никаких затруднений при употреблении слов есть и пить, банка и бутылка (поэтому магазинный ценник, с которого я начала, для меня полная загадка). Между тем, как мы увидели, чтобы правильно использовать эти слова, надо оперировать достаточно сложной системой смысловых признаков, которые подчас весьма трудно формализовать. Эти примеры очень хорошо иллюстрируют то, чем в значительной степени и занимается лингвистика: экстериоризацией, экспликацией, моделированием языковой компетенции. Человек обычно не задумывается, как он подбирает слова, как не задумывается он над тем, почему вода, сливаясь из ванны, закручивается в воронку – и в какую сторону, почему так странно ведет себя попавшая на раскаленную сковородку капля воды. Но коли задумается – нужна целая наука, чтобы это объяснить.

А если кому-то понравилось решать семантические задачки, тому предлагаю сформулировать, чем печенье отличается от пирожного. Только не спешите кричать, что это очень просто. Ну? Консистенция? Размер? Сервировка и упаковка? А?

Всякие мелочи

Но все-таки труднее всего анализу поддаются союзы, частицы, предлоги и прочие, как называл их замечательный лингвист Л. В. Щерба, «мелкие слова».

Вот существует одно из значений союза а то, которое считается причинным: «Сходи в булочную, а то хлеба нет», «Пойдем домой, а то завтра рано вставать», «Нет ли у тебя соли, а то у меня кончилась?» Действительно, отсутствие хлеба представлено здесь как причина того, что необходимо идти в булочную, а завтрашнее раннее вставание – как причина решения идти домой. Но почему-то нельзя сказать: «На улице лужи, а то шел дождь», «У него кашель, а то он промочил ноги». Между тем, если бы значение союза сводилось здесь к указанию на причину, такого запрета не было бы. Дело в том, что в предложениях с причинным а то во второй части говорящий обосновывает само речевое действие, которое совершал в первой части, или ту мысль, которая была в ней высказана: «Нет ли у тебя соли, а то у меня кончилась?» А то здесь вводит именно пояснение, почему говорящий спрашивает.

Здесь уместно провести некоторую аналогию.

Слово почему в качестве отдельной реплики в русском языке свободно употребляется, если спрашивающий интересуется причиной обсуждаемой ситуации, но не причиной самого речевого акта. Так, нормально:

– Соль отсырела.

– Почему?

Однако странно:

– У тебя соль есть?

– Почему? (в смысле, «Почему ты спрашиваешь?»)

Заметим, что формулировка «Почему ты спрашиваешь»? в данной ситуации возможна, неправильно именно изолированное «Почему?». При этом, скажем, английское Why? или немецкое Warum? свободно используются в подобных контекстах. По-русски же здесь надо использовать другую единицу: «А что?»

– У тебя соль есть?

– А что?

А что, в свою очередь, не используется в вопросе об объективной причине. Таким образом, как мы видим, и другие русские средства выражения причинного значения могут быть чувствительны к различию между причиной ситуации и мотивировкой речевого акта.