Тело каждого: книга о свободе - Оливия Лэнг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Многие из организаторов движения за гражданские права, кто не находился в тюрьме, стали мишенью для программы ФБР по наблюдению, инфильтрации и дискредитации, известной как Cointelpro, созданной специально для подрыва и саботажа движения. Так, ФБР – далеко не самое большое их злодеяние – два года устраивало прослушку в гостиничных номерах Мартина Лютера Кинга и записывало аудиодоказательства его любовных связей, которые Кинг пытался всеми силами скрыть, так что даже из страха слива информации в прессу разорвал отношения с Растином. Через анонимное письмо от 21 ноября 1964 года Бюро пригрозило ему, что пленка с аудиозаписью отправится к журналистам, если Кинг не покончит с собой в течение трех недель до вручения ему Нобелевской премии мира. Грязный, гнусный, животное – такими словами его называли в письме.
К концу 1960-х Симон казалось, что все ее товарищи либо умерли, либо оказались «в ссылке, тюрьме или подполье»[332]. Лэнгстон Хьюз погиб. Лоррейн Хэнсберри скончалась от рака поджелудочной железы в тридцать четыре года (как очень по-райховски подозревал ее друг Болдуин, «увиденное обострило надрыв, погубивший ее: борьба, которой была предана Лоррейн, запросто может стоить человеку жизни»[333]). Малкольм Икс умер в тридцать девять лет. Хьюи Ньютон сидел в тюрьме. Стокли Кармайкл находился под наблюдением и подпиской о невыезде.
Последний удар стал самым страшным. Нина готовилась к концерту на Лонг-Айленде и вдруг увидела, что люди столпились у телевизора. Четвертое апреля 1968 года. Мартин Лютер Кинг – младший застрелен, сообщил ведущий новостей, в ста двадцати пяти городах начались протесты, в том числе в Вашингтоне, Детройте, Нью-Йорке, Чикаго. Как и Малкольму, ему было тридцать девять. Через три дня, пока Америка оставалась объятой пламенем, Нина выступила в концертном зале «Вестбери». Она спела «Mississippi Goddam», а еще песню, которую ее басист написал для Кинга, – они разучили ее только сегодня, сказала она публике. Она то и дело прерывалась и обращалась к аудитории, часто в слезах. «Вы понимаете, скольких мы потеряли? – спросила Нина. Она перечислила погибших, многие из которых были ее близкими друзьями. – Мы не можем позволить себе больше потерь. Нас отстреливают одного за другим». Вот что бурлило в ней три года спустя, когда она записывала «22nd Century»: искреннее отчаяние.
* * *
Скажи: ты хотел сделать мир лучше. Скажи: ты боролся за новый мир, и скажи: он развалился, кого-то навсегда покалечило, кто-то умер. Скажи: ты мечтал о свободе. Скажи, что ты мечтал о мире, где людей не ограничивают, не ненавидят, не убивают за то, в каком теле они живут. Скажи: ты верил, что тело может быть источником силы и удовольствия. Скажи: ты представлял себе будущее, в котором не будет насилия. Скажи, что тебе не удалось. Скажи: тебе не удалось претворить это будущее в жизнь.
От феминизма до кампании за права геев и движения за гражданские права – борьба прошлого века в основе своей была связана с правом на свободу от угнетения, основанного на том, в каком теле вы живете: за возможность жить там, где нравится, работать там, где нравится, есть там, где нравится; гулять где хочешь, не рискуя здоровьем и жизнью; делать аборты; целоваться на публике; заниматься сексом по взаимному согласию без страха тюремного заключения.
Может, Фрейд был прав. Может, в людях правда есть что-то атавистичное: неукротимая жажда насилия, инстинктивное желание разделять «нас» и «их», возводить стены между правильными и неправильными телами, зацикливаться на чистоте, дегенерации, смешении рас и загрязнении. И всё же мечта о свободном теле не умирает. Она гудит в воздухе. Она пахнет медом. В процессе работы над этими страницами я пошла поужинать с другом, который работает преподавателем в Гонконге. Он говорил о протестах в конце 2019 года и сказал, что некоторым его студентам грозит тюремный срок просто за то, что у них с собой были маски, что они шли не по той улице. Многие вещи запретили, в том числе слово «протест», поэтому студенты в разговорах с ним использовали слово «мечта». Я знаю, что мечтать опасно, сказал один из студентов, но мечты дают мне надежду.
«Что для тебя значит свобода?» – спросил как-то документалист Питер Родис у Симон. В его фильме она сидит на полу своего дома в Маунт-Верноне, прислонившись к дивану, в коричневом платье с батиковыми узорами и с большими серьгами-кольцами в ушах. У нее короткие волосы и удивительно выразительное лицо. Стоит 1969 год, ей тридцать шесть, и она в глубочайшем кризисе болезненного периода между смертью Кинга и ее побегом из Соединенных Шельм Америки, хотя на вид она светится жизнью. «Что для меня свобода? – переспрашивает она, теребя подол платья. – То же, что и для тебя. Так что ты мне скажи». Интервьюер смеется и отказывается, она тоже смеется. Она обхватывает колени руками и медленно качает головой. «Это просто такое чувство. Это чувство… Пару раз на сцене я чувствовала себя действительно свободной, и это ни с чем не сравнимо».
Она выпрямляется и поворачивается лицом к камере. «Ни с чем не сравнимо». Она начинает жестикулировать, нащупывать что-то в воздухе. «Это как… Это как…» Потом все-таки подбирает слова. «Знаешь, что для меня значит быть свободной? Не испытывать страха! Совсем никакого страха». Она хватается за голову, словно сама в шоке от собственных слов. «Если бы только я могла так прожить половину своей жизни, – снова качает головой, – без страха». Ее голос становится тише: «У многих детей нет страха. Это самое близкое, что мне приходит на ум для сравнения. Но всё равно, это нечто большее. Что-то, что можно только почувствовать». Интервьюер сбивчиво начинает задавать следующий вопрос, но ее поглотили размышления о своем открытии. Она опустила глаза и всё еще качает головой, посмеиваясь. Она снова заговаривает, резко подавшись вперед и вытянув руку: «Это новый способ видеть! Новый способ видеть вещи».
Как и в случае Райха, трагедия поздней жизни Симон не в проблемах с алкоголем и психическим здоровьем. Не в том, что она порой нищенствовала, была несчастлива в изгнании, срывалась в агрессию и превращала свои выступления в хаос. А в том, что свобода,
