Коммуналка 2: Близкие люди (СИ) - Лесина Екатерина

— Спешить надо, — столь же серьезно ответила Розочка. — За ним уже идут. А если он спрячется, придется начинать все сначала.

— Не успеет.

Они с Машкой смотрелись друг на друга, друг в друга, одинаковые, словно два отражения одного объекта, притом, что самого объекта Святослав не видел.

Он потряс головой, силясь избавиться от странного этого ощущения неправильности.

— И что… мне делать?!

Ниночка окончательно растерялась.

— Я ведь… я даже не ведьма! Я только учиться начала!

— Ведьму учить — только портить, — мертвец опустился на колени перед девочками. — Вы… расскажите ей, ладно? А то… я ведь и передумать могу.

Они кивнули.

Обе.

Одновременно.

И кажется, не только Святославу это показалось странным.

— Кровь, — сказала Машка.

Или Розочка.

— По капле.

— Смешать.

— Солнца… — Розочка коснулась ладони Калерии. — Песни… и тумана. Радости. Боли. Того, что рассыпано было…

Все-таки Машка. Уши у нее остались человеческие, но почему-то эта деталь норовила ускользнуть. И Святослав даже не сразу понял, почему. А поняв, восхитился. У него бессознательное внушение получаться стало годам этак к пятнадцати.

Талантливая.

Засранка.

Когда все закончится…

— Просто смешай, — Розочка — на сей раз и вправду Розочка — протянула Ниночке мятый листок. — А потом подумай, что хочешь, чтобы он ушел. Только сильно-сильно подумай, ладно?

Ниночка кивнула.

— А… в чем мешать?

Мертвец молча сложил руки лодочкой. Правильно, в чем еще удерживать заговоренную кровь.

— Ты тоже понадобишься, человек, — сказали ему, и от взгляда, в котором читалась плохо сдерживаемая ярость, стало не по себе. — Я… тебя ненавижу.

— За что?

— За то, что ты жив, а я нет… и их тоже. И… держаться с каждым годом все сложнее. Серафима была права, выбор всегда есть, но чаще всего поганый.

Он криво усмехнулся и велел:

— Поспешите.

— И вправду, — Калерия первой протянула руку. — Ингвар… у тебя когти острые.

Коготь осторожно коснулся золотистой кожи запястья. И кровь-то у берегини была не красною, что совсем даже не удивило. Золото — оно всегда золото, даже живое. Кровь эта скатывалась бусинами, которые, сталкиваясь друг с другом, слипались воедино.

У птицы — жемчуг, сизый, беловатый.

Упырь… темная, что деготь, и не слишком-то желает покидать жилы. Она медленно нитью сползает в протянутые руки. Сестры Красновские расстаются с кровью легко, у старшей она, что молочный туман, а у второй будто искрится. Но… это все сила играет.

Оптические иллюзии. Разум на них горазд. И надо бы смахнуть их, убедиться, что любая кровь — это всего-навсего жижа.

Алексей перехватывает руку Антонине, качает головой и тихо произносит:

— Моя чище, сильнее, если уж нужна. А ей и без того досталось.

И мертвец склоняет голову, признавая за ним право замены.

— Погоди, — Святослав останавливает Астру. — Давай я сначала…

Прикосновение когтя почти не ощущается, боль приходит мгновеньем позже, она тягучая, неприятная, да и вовсе ощущение такое, будто не пару капель крови дает, а собственную его, Святослава, силу от сердца тянут.

Твою ж…

Нехорошо ругаться, а не ругаться не выходит. Вот и стискивает зубы до того, что, кажется, трещат.

— Это неприятно, — мертвец смотрит с насмешечкою, и в темных глазах его мелькают искры безумия. Его и вправду надо… выпроводить. Убить такого невозможно, а вот выпроводить, чтобы никто-то, ни Казимир Витольдович, ни прочие, полагающие себя самыми умными, до него не добрались.

Безумие ведь разным бывает.

С него, твари старой, станется притвориться покорным до поры-то до времени…

— Вижу, понимаешь, — мертвец скалится и поворачивается к диве. — Ты… или она.

— Я, — дива смотрит прямо в глаза. — Почему… почему бабушка ничего не сказала? Почему не предупредила, не объяснила…

— Не знаю, — он качает головой. — Честно говоря, я и сам не всегда ее понимал. Ей открывалось и прошлое, и будущее… разное будущее. Много разных будущих. Она и выбирала. Считала… и если ничего не сказала, то, наверное, так было нужно.

— Она… меня любила?

На тонком запястье вспухает алая полоса. И капли катятся в подставленные руки. Быстрые и мелкие, не жемчуг — ртуть, только живая.

— Я могу солгать, но… не знаю.

— Любила, — дива произнесла это уверенно. — Я точно знаю…

…и знала.

Потому что… потому что невозможно иначе. Астра старалась отрешиться от неприятного ощущения уходящей силы.

Она видела нити, что протянулись от каждого из тех, кто сидел в круге, к мертвецу.

…добровольная жертва.

Еще одна страшная сказка ушедшего времени. И надо бы сказать, предупредить, но губы слипаются. И хочется повторять одно и то же:

— Любила.

Ведь иначе зачем?

Не во спасение же мира, в самом-то деле? Что она, одна дива, способна изменить? Ничего-то… а значит…

…было платье, то, невероятно красивое.

И туфельки.

На них же не обязательно было тратиться, а Серафима Казимировна потратилась. Кулек с карамельками, обнаруженный под подушкою. И еловые лапки, которые украшались дождиком.

— Вот увидишь, деточка, все-то будет хорошо, — теплые руки на плечах, теплое одеяло и желание закрыть глаза и никогда-то, ни за что на свете не вылезать из теплой своей норы.

Тихий смех.

Книга.

Сказка… она ведь тоже рассказывала сказки, но свои, про коварных магов и хитроумных ведьм, про мир, что добр ко всем, но не каждый сумеет понять его доброту.

Нити натянулись.

— Пора, — сказал мертвец Ниночке, которая плакала. Сидела и плакала, тихо, без всхлипов, только слезы катились по ее щекам. — Ты той же крови, как та, что привела меня в этот мир.

— Я… боюсь.

— Не надо. Страх… он сладкий. Руку, — это было сказано жестко, и ведьма подчинилась, протянула руку, которую прочертила полоса.

Ниночка всхлипнула и поспешно обняла себя, не обращая внимания, что марает кровью платье. Впрочем, то и без этой крови было грязным.

— А… дальше что?

— Дальше… — его улыбка стала еще шире. — Дальше представь, что ты меня отпускаешь.

…ритуал — это состояние души.

Бабушка ступает тихо. Она не носит тапочки, даже те, которые мягкие, растоптанные, сшитые из толстого войлока. Бабушка предпочитает носки.

Но сама не вяжет.

Не умеет.

Носки она купила на рынке, долго выбирала, копалась в куче совершенно, на взгляд Астры, одинаковых, сизо-рябых, с узором-косичкой, пока не нашла именно те, которые по душе. Чем они отличались от прочих, Астра так и не поняла.

Может, и ничем.

Главное, она надевала их и ступала бесшумно, не кралась, нет, скорее уж в силу привычки.

— Ритуал — это состояние души, — она говорит это не Астре, но кому-то за стеной, с кем беседует, и, наверное, если бы Астра пожелала, она могла бы увидеть, с кем именно.

Но ей не интересно.

Вот учебник анатомии — дело другое.

Она и слушает-то разговор краем уха лишь потому, что не способна отпустить бабушку далеко. Вдруг та уйдет, и Астра останется одна?

Совсем одна?

— Все эти чертежи и свечи, знаки и прочее — костыли, не более, — бабушкин голос с легкою хрипотцой, стало быть, скоро горло заболит. А ведь куталась в шарф, и шаль на плечи накидывала, и вовсе из дому старалась зимою не выходить, но все одно не убереглась.

Здоровье у бабушки слабое.

Это Астру беспокоит.

— Запомни. Суть в том, чтобы мир услышал. Тогда он отзовется. А раз отзовется, то и ритуал, можно сказать, состоялся…

…услышит ли мир Ниночку.

Она закрыла глаза. И побледнела.

Посинела.

Губы сделались и вовсе лиловыми. Дышит… тяжело дышит.

А где-то далеко внизу громко хлопает дверь, и звук этот бьет по нервам, заставляя Ниночку вздрагивать. Александр же кривится, лицо его искажает ярость.

— Ну же!

Голос у него громкий и мерзкий.