Сфинкс - Юзеф Крашевский

Удивление Яна росло, он раскрывал широко глаза, едва мог удержаться с одной стороны от зевков, а с другой от смеха, а плечи сдерживал изо всех сил, чтобы их не поднимать ежеминутно.

Этот человек назывался художником!

— Ах! — воскликнул на прощание Перли, принося свои творения, красоты которых любезно указывал. — Красивая голова! Руке только можно сделать замечание. Но вы знаете (подмигнул с улыбкой Яну), что и знаменитый Рабрант плохо писал руки, а что касается рисунка, так был совсем плох.

— Однако же, — промолвил Ян, будучи не в состоянии удержаться, — я видел во Флоренции его портреты, и там руки выписаны изумительно.

— Но наверно ли это Рабранта? — спросил, улыбаясь, Перли. — Ведь он, насколько знаю, писал одни лишь огни, ночные освещения или же теневатости!

Ян ничего не ответил. Перли мог даже думать, что побил его, тогда как тот не видел необходимости объяснять что-то этому человеку. Шли медленно по улицам, Ян слова не сказал Мамоничу.

— Скажи мне, — промолвил, наконец, он, — к чему знакомство с подобными людьми? Это ведь мазилки.

— Увы! Ты правду сказал.

— Тогда на что они мне?

— Я уже тебе говорил и повторяю. Это в большей еще степени интриганы, чем мазилки, — ответил Мамонич. — Может быть они, по крайней мере, меньше будут тебе вредить, если знакомство с тобой польстит им, если их разоружит, в чем пока сомневаюсь. В случае если я ошибусь, все-таки это любопытные наблюдения. И такую шушеру надо знать… Знаешь что? — продолжал, колеблясь, Мамонич, — я бы показал тебе нечто гораздо более достойное внимания твоего, как человека, и как художника, нечто особенное, оригинальное, но… но…

— Что же тебе мешает?

— Что? Тысяча причин, тысяча поводов.

— Не понимаю, разве только нас туда не пустят?

— О, напротив, примут с благодарностью.

— Тогда не понимаю, почему нам не пойти, раз мы были у Мручкевича и Перли?

— Так как это посещение разве только для удовольствия; пользы от него никакой, даже кто знает, не повредит ли?

— Скажи мне толком и не мучь меня дольше.

— О, опять рассказ, целая история! И история еврея художника. Если хочешь повидать Иону Пальмера, сначала расскажу тебе о нем. Будь только терпелив.

— Еврей художник! — сказал удивленный Ян. — Действительно, что-то странное!

— Да, да! Оригинальное явление. Знаешь и понимаешь, что такое у нас еврей. Еврей еще до сих пор существо заклейменное, проклятое как в средние века, презираемое и унижаемое всеми. Если б мы после пана Мручкевича, жена которого урожденная Дубинская, и после Перли посетили простого еврея, первые двое, узнав, могли бы не на шутку рассердиться. Но я думаю, что они не узнают. Иона стоит в тысячу раз больше их, но он еврей. Этого достаточно. Что касается меня, то я никогда не могу видеть без чувства жалости этого бедного человека. Гораздо выше по образованию здешних своих соплеменников, он между тем не отрекся ни от презираемого некоторыми понапрасну народа, ни от ненавистного всем вероисповедания. Он понял, что отделаться от победителей можно; но оставить братьев в несчастье подло. Иона, посетивший Палестину, часто рассказывал мне о положении палестинских евреев, об упадке образования среди избранного народа Божьего. Никогда не забуду его слов, когда он мне описывал страдания народа, опередившего остальные признанием единого Бога, сиявшего человечеству, как звезда, а сегодня принужденного жить в соседстве с мусульманами, народом ниже себя по цивилизации, принужденного подчиняться животной, безрассудной силе, более могущественной, чем даже опека Иеговы! С каким красноречивым отчаянием он передает медленный регресс евреев, а, наконец, их упадок, упадок их мысли, бедность души. Иногда, говоря об этом, Иона становится поэтичным, как книги пророков, возвышенным, как слова библии. Но ты сейчас его увидишь, он сам тебе это повторит, так как обыкновенно это первые слова, изливающиеся из его переполненной души, и последние. Еврей и вместе с тем художник, у нас в Вильно! Удивит тебя Иона Пальмер. Но еще несколько слов о нем, и его явление станет тебе понятно. Иона сирота, в Гамбурге и Франкфурте имел он богатых родственников по отцу и матери. Они, узнав о сироте, взяли его к себе. Еще ребенком он проехал через страны, отделяющие его от тех лиц, которые считали своим долгом позаботиться о бедном родственнике. Евреи ведь, говорит Иона, как и многие другие несчастные народы, почти все стали одной большой семьей, одной семьей Израиля; и до тех пор будут евреи, пока их это духовное единство собирает и оживляет. И он прав. Иона Пальмер, взятый франкфуртскими Пальмерами, воспитывался у них в одной из тех темных и грязных улиц, куда выгнали евреев. Может быть знаешь знаменитую франкфуртскую Iudengasse, темную улицу изгнания, как Ghetto в Риме, где евреи живут отдельно от христиан словно нечистые животные. Там, в темном готическом здании, живо описанном Ионой, прошло печально, но спокойно его детство. В последнее время уже на ночь, по крайней мере, не запирали их цепями, как зверя в клетке. Там, в этих бедных на первый взгляд лавках, в затемненных окнах, появились перед молодым художником первые типы голов стариков и черноглазых женщин; там на чердаке он думал, читал и рисовал. Родственники дали ему (как им казалось) хлеб и славу, разрешив (хотя довольно неохотно) стать художником согласно призванию. Не знаю, кто был учителем Пальмера, но я слыхал, что, учась у христиан, он все время подвергался преследованию. Никогда он не скрывал, что он еврей; а раз это становилось известным, его выгоняли из школы, так как никто не хотел учиться вместе с ним или сесть с ним рядом. Больше всего он черпал из книг, из гравюр и из множества шедевров, рассеянных по Франкфурту и другим немецким городам. Он до сих пор не мог побывать в Италии, но знает ее хорошо. Колорист, человек большого чувства, он имеет в себе нечто от наивности старинных немецких мастеров… Но вот мы близко к цели, пойдем. Пальмер лишь временно в Вильно, он возвращается во Франкфурт. Сюда привело его неожиданное наследство после бабушки, которая жила в нищете, продавая гнилые яблоки и кислые вишни, и ходила по самым грязным закоулкам города в сапогах, набитых соломой; однако после нее нашли зашитыми в лохмотьях больше тысячи червонцев, собранных ею по одному для внука. Перед смертью она призвала раввина и отдала ему эти деньги, чтобы в целости дошли до Ионы. Пальмер из благодарности к ней и из любопытства познакомиться со страной, где он родился, приехал на время сюда. Жить здесь, однако, не в силах, возмущается ежедневно несчастным состоянием своих бедных соплеменников и говорит, что хотя поступит подло, но все-таки убежит с поля битвы, так как сердце у него разрывается при виде их унижения и нравственной нищеты.

Они были уже у дверей жалкого одноэтажного еврейского дома, им пришлось перепрыгивать во дворе через канавы, а наверх взбираться по ступенькам, покрытым кучами грязи.

Поднявшись, друзья прошли ужасно затхлые комнаты, где целые семейства теснились на нескольких квадратных метрах, учась, ссорясь, считая, торгуя, любя и хозяйничая в тесноте. Через корыта, ведра с помоями, задевая порванные занавески и множество стоящих и висящих детских люлек, они протиснулись, наконец, к запертой комнате, которую им отпер сам хозяин.

Это был молодой человек небольшого роста, нежный, худощавый, белый, как женщина, с прозрачным цветом лица, так что даже просвечивали синие жилки. Тип лица был восточный. Громадные живые черные глаза, глубоко посаженные, с прекрасно очерченными бровями; румяный рот, маленькая бородка и темные усы, черные волосы, и гладкий, и высокий лоб.

Он слегка покраснел, увидев их, и встретил улыбкой и взглядом, как бы спрашивавшим: что ему приносят, утешение или оскорбление.

После первого приветствия, которое со стороны Яна было тем сердечнее, что с первого взгляда он увидел в Ионе одного из тех людей, к которым легко привязаться, еврей схватил Яна за руку и воскликнул:

— А! Как я счастлив! Какая радость! Вы не презираете меня! Вы навещаете меня, еврея! Пусть Бог вас за это наградит!

Ян поспешил ответить:

— Позволь, коллега, заметить, что нынче совершенно заслуженно называют варварским предрассудком отношение европейцев к некоторым народам.

— Ах! Это слова, — сказал еврей, — мы все-таки до сих пор являемся вашим Агасфером, которому ваш Господь сказал: "Иди в изгнание, блуждай и ешь хлеб твоих пяти динаров в словах и презрении". Для вас мы потомки убийц Бога.

— Потомки избранного народа.

— Да, избранного и низвергнутого. Но, — добавил с некоторой гордостью, — народы, как и люди, должны умирать; надо уметь примириться с судьбой и принимать божеские решения. Есть великие неизбежности, против которых кто в силах бороться? Божья десница над нами. Не стоит жаловаться!..

— Мы были, — добавил он с возрастающим увлечением, — народом избранным, который остальной земле, всему человечеству дал своего Бога, единого Бога, а сегодня мы последние из последних. Жизнь наша усохла как трава и прошла как тень. Кто знает, что изображал этот египетский идол или фиванский, называемый сфинксом, эта великая загадка древности? Может быть судьбу всякого покоренного народа, который уступает силе кулака и сращивается с животным, и имея крылья, но каменные, не может двинуться. Этот сфинкс всегда представляет для меня судьбу нашу в Палестине. Евреи, давшие миру Библию, а теперь ставшие слугами меча мусульман, не есть ли это голова человека, подчиняющегося телу животного? А наши бессильные жалобы, раздающиеся в пустыне, не каменные ли это крылья таинственного зверя, на которых он не может улететь из тяжелой действительности?