СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

В этом месте восточного поучения Прокоша нечаянно прыснул. Не потому, что неучтив был, а просто смешлив. Шемяка не укорил любимца, только поглядел уныло. Сам он, как ни старался, делался во пиру скучнее и скучнее, чуял, что решено за него все царем казанским до мелочей.

– Лысому не верь, а с курчавым не вяжись. Это нашенская, русская, мудрость,- сказал Шемяка.- Иди, Прокоша, неси перемену.

И печиву отдал мурза должное: знал он одни лепешки, а тут – блины, пироги с сыром, хворосты из тянутого теста, левашники, курники, оладьи, сырники. Но вот рыбу есть не желал, как ни потчевал его Шемяка лососиной карельской, белорыбицей волжской, осетриной шехонской.

Наконец на третий день мурза отпыхался, отпоил его Прокоша коровьим молоком, хотя гость желал кобыльего.

– Жив остался и радуйся! – приговаривал курчастый Прокоша, заглядывая в его мутные глаза.- Мы тя накормим до усраной смерти, удержу на тебя нет.

Когда же гость извергнул из себя, что не смог вместить, Прокоша подал мутного, пыряющего в нос рассолу, и мурза окончательно ожил. Тогда и разговор пошел прямее, без виляний и ссылок на восточную мудрость.

Ярлыка на великое княжение Улу-Махмет дать не мог, потому что хоть он и царь, однако уже не хан Золотой Орды. Нашелся иной злокозненный ход: Василия Васильевича надо держать в неволе вечно, а Шемяке как старшему в роду Калиты быть великим князем под верховным правлением царя казанского.

Шемяка ни обиды не выказал, ни торговаться не стал, рад был и такому повороту. Заботило его только, каким образом да как скоро все въяве станет. Но и эту гребту царь взял на себя. Надобно поехать в Казань скрепить решение взаимной договорной грамотой.

Шемяка готов был хоть в сей же миг ногу в стремя просунуть, но Бегич сказал, что самолично князю ехать нет нужды, вместо него сделать это может кто-то из его людей, гораздых грамоте. Гораздее дьяка Федора Дубенского в уделе было не сыскать, и Шемяка отправил его с мурзой, обоих наделив сверх меры, золотом и рухлядью, дав по четыре заводных лошади.

Москва лежала в руинах, и Углич-городок – Москвы уголок – стал на время средоточием политических страстей. Стражники замаялись отпирать-запирать ворота крепости: то гонцы, то князья с боярами – и верхоконные, и в крытых возках – из самых разных городов Руси, ближних и дальних.

Всем гостям своим радовался Шемяка, но с нетерпением ждал того вестоношу, который должен был примчаться из Казани. Минули все сроки, уж стал подумывать Шемяка о посылке нового дьяка, как Федор Дубенский явился наконец.

Не в том обличье, однако, явился, в каком ждал его князь,- ровно собака побитая. Глаза прячет, язык не ворочается.

– Да ты, никак, пьян? – разъярился Шемяка.

– Ни в одном глазу, князь, вот те крест.- И Федор бухнулся в ноги.

Шемяка грубо поднял его, ткнув носком сапога в бок:

– Где грамота?

Федор подавленно молчал.

– Где, спрашиваю, договорная грамота с царем казанским?

– Нет, князь, грамоты… И не будет,- отважился на ответ несчастный дьяк.- Улу-Махмет долго ждал нас с Бегичем в Курмыше, долго ждал, надоело ему ждать…

– Ну, ну, не тяни!

– Надоело ждать, а Василий Васильевич, который при нем был пленником, и сказал ему: «Не вернется Бегич, ибо убил или в поруб посадил его Шемяка, чтобы без твоего ведома править».

– И царь поверил?

– Надо быть, да… А может, нет.

– Так да или нет? – Шемяка в ярости схватил дьяка за расшитый ворот кафтана, дернул на себя: – А ну, дыхни! Гм, не разит… Отвечай тогда: да или нет, поверил царь Ваське или нет?

Федор успокоился, отвечал вразумительно:

– Не вем, потому как Улу-Махмет шибко торопился в Казань, замятия там началась. Мог и не поверить Василию, стребовал с него выкуп серебром и отпустил в Москву с полтысячей конных татар, чтобы они тот выкуп стребовали и доставили.

Шемяка верил и не верил дьяку, да и не заботился знать истину, он только чувствовал, что ни при каких условиях не сможет смириться с крушением надежд. После недолгого раздумья велел:

– Пиши грамоту к царю!

– К какому, князь, царю?

– Да ты что, сбрендил? К царю казанскому Улу-Махмету.

Федор опять забегал глазами, выдавил из себя:

– Нету Улу-Махмета… Замятия [132] там, я сказал… Мамутек, сын его… Сначала князя монгольского Либея, который Казань взял, пока Улу-Махмет отсутствовал, на Русь ходил… Так вот, сначала Мамутек Либея зарубил и объявил себя царем, а как Улу-Махмет из Курмыша прибыл, то и его, отца своего то есть…

– Ты видел Мамутека?

– Нет, княже. Я в Казани не был. И в Курмыше не был. Мы с мурзой Бегичем плыли по Оке от Мурома к Нижнему. Узнали все то, что я тебе сказал, вертаться к тебе хотели. Пошли от Дудина монастыря в Муром. Я потаем сбег, а Бегича схватил Оболенский, наместник великого князя Василия…

– Какого такого «великого князя Василия»? – взревел Шемяка.- Я – великий князь, понял?… Пошел вон!

Дьяк проворно, радуясь, что тяжкий разговор кончился, выскользнул из горницы.

Шемяка стоял у распахнутого окна, смотрел на реку и бесконечный, за дугу овиди [133] уходящий лес. Почудилось ему, что из чащи долетело удвоенное эхо: «Я – великий князь! Я – великий князь!» И понял – не просто в гневе выкрикнул дьяку, а самое сокровенное выдал, с чем сжился и с чем расстаться уж нет сил.

Но как же быть с Василием Васильевичем? Он в Москве сейчас, пусть в сгоревшей, но – в столице…

С левого берега Волги возвращавшиеся из лесу с пчелиными колодами-ловушками бортники тянули веревкой паром, что налажен был близ Телячьего переката. Наблюдая, как медленно, натужно, грудя тупым носом уже покрытую шугой и ледяным крошевом воду, передвигается бревенчатая сплотка парома, Шемяка вспомнил такую же переправу на реке Неглинной в Москве. Детьми он и брат Василий играли там жарким летом, когда гостили в Кремле у дяди Василия Дмитриевича. Возле мельницы-мутовки река расширялась, и для тех, кто хотел перебраться на другой берег, чтобы попасть в Арба-ат или Ленивый Вражек, налажена была переправа. Один раз увязался с Юрьевичами шестилетний Василий, наследник великого князя. Весело было перетягиваться туда-сюда, держась за осмоленную веревку. В одно из причаливаний на той стороне маленький Василий увидел нарядную бабочку, погнался за ней, несколько раз падал на землю, чтобы накрыть ее своей тафьей, да все неудачно, потому что шапочка его, расшитая золотом, была мала и сминалась, как тряпица, бабочка каждый раз успевала сняться с цветка, он гнался дальше за ней… Юрьевичи ждали, пока он вернется, а Васька Косой и скажи: «Давай бросим его тут». Согласно прыгнули на плот, в один миг переплыли к кремлевской стене, очень довольные собой. «Пусть сам теперь тянет к себе бревна, вот уж попердит! – сказал Шемяка, а брат выхватил укладной ножик и – ширк! – разрезал веревку. Спрятались за кусты прибрежного тальника, наблюдали сквозь листву, давясь от смеха, как будущий великий князь с ревом вытянул пустую веревку.

Досталось тогда братьям от отца за эту проделку.

– Вот так я сейчас должен обрубить веревку, и пусть Васька плачет на том берегу! – сказал вслух, как поклялся, Шемяка, сразу сбросив охватившее его кратковременное уныние и снова утверждаясь в решении: – Я – великий князь!

Зима пала рано, с обильными снегами. Ехать можно было только в одну лошадь, потому пришлось троечные сани запрягать гусем – вереницею, как летят дикие гуси. Коренник был запряжен в оглобли на длинных веревочных постромках, перед ним шли вторая и третья лошади. Через лес по узкой дороге езда была удобна и быстра, лошади, боясь утонуть в сувоях снега, не сворачивали с бойной дороги, все три бежали быстро, но как только вышли в открытое поле, стали сбиваться, надо было их снова перепрягать из гуськовой в обыкновенную упряжь. Делать это приходилось часто, потому что путь из Углича к Твери пролегал по левому берегу Волги, где леса перемежались луговыми низинами и глубокими впадинами.

Бояре Константиновичи, сопровождавшие Шемяку, делали все сноровисто и умело. Один из них был вершником – вел переднюю лошадь, сидя в седле; второй ухабничим – следил, чтобы не занесло и не опрокинуло сани; старший из братьев, конюший Никита, закутавшись в тулуп, сидел на облучке крытого возка, следил за дорогой и за лошадьми. Именно Никита после первого привала в попутном сельце предложил съехать с проселочной дороги на лед Волги, которая встала надежно и еще не занесена глубоким снегом.

Так и поступили. На льду полозья саней не скрипели, а лошадиные копыта бухали по льду гулко, с протяжным, застывающим в морозном воздухе звоном.

Под вечер разыгралась метель, ехали почти наугад, но лошади бежали безнатужно, не требовалось даже и погонять их.