Система экономических противоречий, или философия нищеты. Том 1 - Пьер Жозеф Прудон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Человек сможет достичь благополучия не только тогда, когда его разум и его свобода действуют в согласии, но и при условии, если они не останавливаются в своем развитии. Тогда, когда прогресс свободы, как и развитие разума, не определены, и с учетом, что эти две силы тесно связаны и объединены, необходимо сделать вывод, что свобода тем более совершенна, чем она больше соотносится с законами разума, которые являются законами вещей; и что если бы это условие действовало бесконечно, сама свобода стала бы бесконечной. Иными словами, полнота свободы заключается в полноте разума: summa lex, summa libertas[175].
Эти предварительные данные были необходимы для полной оценки роли машин и для освещения цепочки экономического развития. В связи с этим я хотел бы напомнить читателю, что мы создаем историю не в соответствии с порядком времени, а в соответствии с последовательностью идей. Экономические фазы или категории в своем проявлении иногда современны — настолько сильно бывают перевернуты; и отсюда возникает крайняя трудность, с которой экономисты всегда сталкивались при систематизации своих идей; отсюда и хаос их произведений, даже самых рекомендуемых во всех других отношениях, таких, как Aд. Смит, Рикардо и Ж.-Б. Сэй. Но экономические теории, тем не менее, имеют свою логическую последовательность и место в мышлении: мы способствовали открытию именно этого порядка, который сделает эту конструкцию одновременно и философией, и историей.
§ II. Противоречие машин. Происхождение капитала и наемного труда
Тем самым, что машины уменьшают тяготы рабочего, они сокращают и уменьшают труд, предложение которого, таким образом, день ото дня увеличивается, а спрос уменьшается. Мало-помалу, это правда, понижение цен приводит к увеличению потребления, пропорции восстанавливаются и напоминают о труде: но из того, что промышленные усовершенствования следуют друг за другом без передышки и постоянно стремятся заменить механическую операцию в человеческом труде, следует, что существует постоянная тенденция отсекать часть услуг, тем самым исключая работников из производства. С экономическим порядком происходит то же самое, что и с духовным: вне церкви нет спасения, вне работы нет средств к существованию. Общество и природа, столь же безжалостные, соглашаются выполнить этот новый приговор.
«Когда новая машина или вообще какой-то ускоренный процесс, — говорит Ж.-Б. Сэй, — заменяет уже занятого работой человека, часть рабочих рук, чья служба успешно заменяется, остается без работы. Новая машина, следовательно, заменяет труд части рабочих, но не уменьшает количества производимого продукта; потому что иначе мы воздержимся от того, чтобы принять это; она вытесняет доход. Но последующий эффект заключается в преимуществах машин: потому что, если обилие продукта и низкая себестоимость заставляют снижаться рыночную стоимость, потребитель, то есть каждый, выиграет».
В оптимизме Сэя заключена неверность логике и фактам. Здесь речь идет не только о небольшом числе происшествий, случившихся в течение круга из тридцати веков в результате внедрения одной, двух или трех машин; речь идет о регулярном, постоянном и общем явлении. После того, как доход[176] был вытеснен, как говорит Сэй, одной машиной, приходит время другой, потом следующей, и всегда следующей, до тех пор, пока существует работа, которую нужно сделать, и обмен, который нужно осуществить. Вот как явление должно быть представлено и рассмотрено: но тогда согласимся, что оно своеобразно меняет свой облик. Вытеснение дохода, упразднение работы и зарплаты — хроническое, постоянное, неизгладимое бедствие, своего рода холера, которая то появляется под видом Гутенберга, то облекается в фигуру Аркрайта; здесь его называют Жаккардом, далее Джеймсом Уоттом или маркизом Жоффруа. Орудуя более или менее долго в одной форме, чудовище принимает другую; и экономисты, считающие, что оно исчезло, восклицают: Ничего не было! Спокойные и довольные, при условии, что они всей тяжестью своей диалектики поддерживают положительную сторону вопроса, они закрывают глаза на подрывную сторону, за исключением, однако, случаев, когда им говорят о нищете, они возобновляют свои проповеди о неуправляемости и пьянстве рабочих.
«В 1750 году, — это наблюдение г-на Дюнойе; оно предоставляет средство для всех размышлений подобного рода: — в 1750 году население герцогства Ланкастерского составляло 300,000 душ. В 1801 году, благодаря развитию прядильных машин, это население составляло 672,000 душ. В 1831 году оно достигло 1,336,000. Вместо 40,000 рабочих, которые ранее были заняты в хлопчатобумажной промышленности, теперь в ней заняты, с момента изобретения машин, 1,500,000».
Г-н Дюнойе добавляет, что в то время, когда число рабочих, занятых на этой работе, приобрело такое уникальное расширение, цена труда стала в полтора раза выше. Так что прирост населения, лишь следовавшего за движением промышленности, был нормальным и безукоризненным фактом; что я говорю? счастливый факт, поскольку его цитируют во славу механического развития. Но вдруг г-н Дюнойе резко переменился: когда количество рабочих мест сократилось из-за этого множества прядильных приспособлений, зарплата неминуемо должна была упасть; население, которое было призвано машинами, оказалось брошенным этими машинами, и г-н Дюнойе заявил: причиной нищеты является злоупотребление браком. Английская торговля, существующая на требования ее огромной клиентуры, призывает со всех сторон рабочих и провоцирует их на брак; пока занятость изобилует, брак — вещь превосходная, чью пользу для машин любят приводить в пример; но, поскольку клиент «плавающий», то как только перестает хватать работы и зарплаты, кричат о злоупотреблении браком, обвиняют рабочих в непредсказуемости. Политическая экономия, то есть собственнический деспотизм, не может ошибаться никогда: это должен быть пролетариат.
В Париже, столице королевства хороших вин, люди глотают что-то фальсифицированное, а зажиточные люди пьют вина, называемые таковыми, которые заставят содрогнуться беднейшего крестьянина из Бургундии или Турени
Типографию приводили в пример неоднократно, всегда с оптимистической точки зрения. Число людей, которые живут сегодня книгоизданием, может быть в тысячу раз больше, чем было число переписчиков и иллюстраторов до Гуттемберга; так что, заключают с довольным видом, типография никого не обидела. Подобные факты можно было бы приводить до бесконечности, не требуя ни одного опровержения, но и не продвигаясь в решении этого вопроса. Опять же, никто не отрицает, что машины способствуют общему благополучию: но я утверждаю в свете этого неопровержимого
