Товарищ Богдан - Борис Раевский

Он вырвал листок из блокнота.

— Диктуйте.

— Что? — не понял Михайловский.

— Диктуйте, сколько здесь оружия?

Растерянный поручик, не зная, зачем это нужно, стал перечислять, сколько винтовок, патронов, револьверов находится в вагонах.

Бабушкин что-то быстро написал и передал листок поручику.

— Не трусьте, юноша! Вот вам охранная грамота! — улыбнулся он и поспешил к паровозу.

Дружинники уже рассыпались по вагонам.

Машинист, не дожидаясь приказа, мягко сдвинул состав и, все убыстряя ход, вывел его со станции.

Адъютант передал Холщевникову телеграмму. Генерал с удивлением взглянул на нее. Когда-то начальник читинского гарнизона получал ежедневно десятки депеш, но сейчас связисты бастовали, и генерал отвык от корреспонденции.

— Из столицы, — сказал адъютант.

Холщевников и сам видел, что телеграмма от Дурново — министра внутренних дел. Но как она дошла сюда?

— Вокруг всего света поколесила, — словно подслушав его мысли, сказал адъютант. — Через Шанхай, Нагасаки. А из Харбина шла вообще не по проводам. С нарочным. Каким-то чудом все-таки добралась к нам.

Адъютант вышел из кабинета.

«Прошу Вас безотлагательно приступить к отобранию оружия от всех рабочих, — прочитал Холщевников. — Разоружение должно быть произведено с большой осмотрительностью, но весьма решительно. Об исполнении прошу телеграфировать».

— «Телеграфировать!» — сердито скривил губы Холщевников. — Будто не знает, что телеграф бастует?!

Распоряжение министра разозлило генерала. Уж который раз ему приказывают разоружить рабочих. А как? Как это сделать?

…Дверь в кабинет генерала вдруг отворилась, и без стука вошел адъютант. Он был бледен, его четкая военная походка исчезла.

— Что случилось? — недовольно повернулся к нему Холщевников.

— Ужас, ужас, кошмар! — совсем по-женски, взволнованно воскликнул адъютант, теребя пуговицы мундира.

— Что случилось? — вставая повторил генерал. — Да не вздумайте шлепаться в обморок.

— Так точно, — растерянно произнес адъютант.

Широко открытым ртом, как рыба, выброшенная на берег, он глотнул воздух и торопливо, сбивчиво доложил о событии на станции.

— … Прицепили к паровозу и увезли. — закончил он.

— Все тринадцать вагонов? — бледнея, переспросил генерал.

— Все тринадцать, — растерянно подтвердил адъютант.

— Но там же… — пробормотал Холщевников, — там же, наверно, тысяч двадцать винтовок?!

— Тридцать тысяч, — тихонько поправил адъютант. — Впрочем, вот полный реестр… — Он протянул генералу листок, вырванный из блокнота.

«Сия справка выдана смотрителю товарного двора Читинского артиллерийского склада и заведующему отделом оружия того же склада в том, что сегодня, по приказу Совета рабочих, солдатских и казачьих депутатов, мною реквизировано для нужд революции 13 вагонов оружия. А именно: винтовок — 30 000 штук, патронов — 500 000 штук, револьверов различных систем —700 штук, пироксилиновых шашек — 300 пудов. После победы оружие в полной сохранности будет возвращено народу. Бабушкин».

— Это… это… это издевательство! — запинаясь, воскликнул генерал и бросил «реестр» на письменный стол.

Вырванный из блокнота листок с перечислением отобранного революционерами оружия, описав плавный полукруг в воздухе, лег поверх телеграммы Дурново, приказывающей разоружить рабочих.

Вечернее заседание Совета затянулось почти до утра.

Были получены тревожные известия; царь послал на усмирение восставшей Сибири две карательные экспедиции: с востока, из Харбина, двигался генерал Ренненкампф, а с запада, из Москвы, — барон Меллер-Закомельский. Местом их встречи царь назначил Читу.

Николай Кровавый распорядился:

«Арестованных не иметь, патронов не жалеть».

Каратели двигались по железной дороге и на каждой станции расстреливали, пороли, избивали «непокорных».

На заседании Совета Бабушкин предложил:

— Винтовок у нас теперь достаточно. Держать все оружие в Чите ни к чему. Наша задача — поднять всю Сибирь. Пусть карателей повсюду встречают пулей. Разошлем винтовки и патроны по станциям Забайкальской дороги.

Предложение Бабушкина понравилось.

…Железнодорожники стали немедленно выполнять решение Совета. Они отправляли партии винтовок в Хилок, Верхнеудинск, Борзю, Мысовю, Сретенск…

Бабушкин руководил отправкой оружия.

Во время погрузки ящиков винтовок и патронов он мысленно видел, как на станциях рабочие и железнодорожники, сжимая оружие крепкими руками, организуют боевые дружины, поднимаются на борьбу.

Так оно и было.

Революция продолжалась.

Герои не умирают

Морозной январской ночью 1906 года по Забайкальской железной дороге шел маленький товарный состав: паровоз и шесть вагонов. Уже два дня сквозь пургу упорно пробивался он из Читы к Иркутску.

Была свирепая стужа, градусов под пятьдесят. Настоящий каленый сибирский мороз. Навстречу этому товарному составу почти не попадалось поездов. Железнодорожники бастовали. Не работал телеграф.

Маленький товарный состав двигался осторожно. И не только потому, что одноколейный путь, тонкой ниточкой связывающий Сибирь с европейской частью России, был так расшатан, что многие воинские эшелоны, следовавшие с востока после русско-японской войны, терпели крушения. Машинист, ведущий товарный состав, словно опасался чего-то, не доверял тишине пустынного, заметенного снегом пути. Поезд двигался только ночью, без гудков, почти без огней. Утром же машинист — усталый, с воспаленными от недосыпания глазами — уводил состав в глухие тупички крохотных полустанков и разъездов, и там поезд, занесенный метелью, тихо отстаивался до темноты, не подавая никаких признаков жизни. Вечером на паровозе снова разводили пары и таинственный состав опять начинал свое упрямое движение к Иркутску.

Поезд казался необитаемым. Только в хвостовом вагоне с надписью «40 человек — 8 лошадей» над трубой иногда вился легкий дымок и толстый слой снега, огромной папахой прикрывающий крышу вагона, около трубы растаял и осел. Внутри товарного вагона находилось шесть человек. Пятеро сидели на длинных деревянных ящиках, в которых были запакованы винтовки. Двадцать ящиков, и в каждом по двадцать пять новеньких, покрытых густой смазкой винтовок.

Возле раскаленной добела железной печурки сидел шестой — невысокий, усатый, в дубленом полушубке и серой папахе. В конце вагона, около стены, штабелем были сложены маленькие, тяжелые ящики с патронами.

— На прошлом полустанке телеграфист предупредил: арестован весь Иркутский комитет партии, — тихо произнес молчаливый, задумчивый слесарь Бялых, постукивая друг о друга большими, расшлепанными валенками. — Каратели пачками расстреливают людей. Власть в городе перешла к военному губернатору.

— Все равно! Все равно мы должны пробиться к Иркутску, — отодвинувшись от печурки, горячо воскликнул коренастый мужчина в полушубке и папахе. — Сейчас там особенно требуется наше оружие. Не верю, что восставшие разгромлены! Многие рабочие, конечно, укрылись в подполье, прячутся на окраинах города. Мы доставим оружие — и снова вспыхнет восстание!

— Правильно, Иван Васильевич, — воскликнул телеграфист Савин, совсем еще молодой, с возбужденным, открытым лицом и горящим взглядом. — Нам нет пути назад! Эти винтовки, — он ласково, похлопал рукой по длинному деревянному ящику, на котором сидел, — сейчас для иркутских рабочих нужнее, чем воздух и хлеб. Мы пробьемся!

…Маленький состав продолжал упорно двигаться на запад. В полной темноте, ночью, он проскакивал мимо полустанков, не останавливаясь и не давая гудков. И лишь какая-нибудь баба испуганно крестилась, когда мимо безмолвного, занесенного снегом до крыш разъезда вдруг проносился, обдавая избы снопом искр, неведомый состав и тотчас исчезал в кромешной тьме.

В товарном вагоне было тихо. Шестеро людей сидели молча.

Вагонное окошко уже давно так обросло льдом, что даже днем не пропускало света. Сейчас с него стекали струйки воды. Возле железной печки сохли, лежа на поленьях, чьи-то валенки. Тут же на обрывке газеты сушилась рассыпанная тонким слоем, отсыревшая махорка.

«Вот и стукнуло мне тридцать три года, — упершись локтями в колени, положив подбородок на ладони и неотрывно глядя в огонь печурки, как любил он делать в детстве, думал Бабушкин. — Не удалось отпраздновать свой день рождения. Где теперь жена? Помнит ли она этот день? Что делает сейчас?»

Бабушкин опустил веки, чтобы дощатые, отпотевшие стены вагона, железная печурка, ящики, фигуры товарищей не отвлекали его, не мешали ему мысленно представить себе жену. И сейчас же увидел ее большие серые, словно светящиеся изнутри, глаза, худощавое лицо с двумя родинками на щеке, услышал мягкий, певучий, южный говорок.