Чудо и чудовище - Наталья Резанова

Она вспомнила женщину, покинувшую дворец, и ей стало дурно. Женщина не была уродливой. Наверное, когда-то она даже была красивой. Но сколько ей лет – сорок, пятьдесят? Неважно. Темное, морщинистое лицо, корявые, мозолистые руки, седина. Согбенные спина и плечи…

… И сказала Никкаль Мелите – если будешь покушаться на мою власть, отдам тебе все ремесла мои. И от тяжких трудов руки твои огрубеют, спина согнется, груди обвиснут, лицо покроется морщинами, и ты до времени станешь дряхлой старухой…

Если бы Далла осталась в этой семье, она бы сейчас выглядела, как эта женщина. Которую так и не назвала матерью. И не хотела, чтоб это была ее мать. А если б она увидела отца, то, наверное, лишилась бы рассудка. О, боги всеблагие! Вместо Тахаша – какой-то мерзкий старый пьяница!

Нет! Ее родители – Тахаш и Адина, а не эти… Они опасны. И больше ничего не имеет значения… Клятва ничего не стоит. Возможно, эта женщина сумеет сдержать себя, а возможно, и нет. Ее муж уж точно не сумеет, она сама призналась. "Пустой, никчемный человек", – сказала о нем Бероя… А ведь он был ее братом.

Бероя…Далла метнулась к изголовью постели, возле которого стоял ларец с заветными травами. Вытащила мешочки. Мак, мята… что там еще? Все сонные зелья. Более сильных нет, потому что Бероя не научила ее ими пользоваться. Сказала, что это ей не понадобится.

Бероя, будь ты проклята! Почему тебя нет, когда ты так нужна?

Но от зелий Берои было бы сейчас мало помощи. Недостаточно.

Князь Кадара сгорел со всей семьей при пожаре во время штурма. Говорят, пожар возник случайно. Криос так говорит, он там был…

Далла хлопнула в ладоши, и приказала служанке принести ей вина. Кувшин вина.

Бихри вернулся, когда сменилась стража, а над дворцом затлели первые звезды. И язычки огней в алебастровом светильнике колыхнулись, когда войдя он закрыл за собой дверь.

– Рассказывай, – услышал он с порога.

Бихри удивился. Он не привык, чтоб госпожа его так говорила – сухо, жадно и нетерпеливо.

– Я выполнил твой приказ, госпожа моя. Их поселили в доме при странноприимном дворе.

– Только вдвоем?

– Да. Мы выгнали оттуда десятка два постояльцев. Они, конечно, орали и бранились. Но ты велела…

– Что эта женщина говорила?

– Ничего. Плакала только… почти все время. Наверное, она не в своем уме. Слезы текут, а сама улыбается.

– А ее муж? Что он сказал?

– Он был совсем пьян, когда за ним пришли. Его под руки вели, а он языком еле ворочал… ругался, боженят своих сельских поминал, Зу-Зимана какого-то…

– Хорошо. Теперь слушай меня внимательно, Бихри. Ты – единственный, кому я могу доверить страшную тайну. Ни наместнику, ни Криосу, если б он был здесь, я б ее не открыла. Только тебе.

Глаза юноши округлились, он почти перестал дышать.

– Эти двое… Они лишь кажутся безобидными деревенскими дурачками. На самом деле они опасны. Они готовят гибель мне и моему сыну. Сегодня мне удалось это выведать. – Слушает, слушает, впитывает, как губка! – И медлить нельзя. Ты можешь спасти меня. Если захочешь…

– Приказывай, я все сделаю, госпожа.

– Вот. – Далла указала на кувшин с узким горлом, перевязанный сверху вышитым платком. – Отнесешь это им. Скажи, что царица посылает им лучшее вино из дворцовых погребов. Если кто-то из них предложит тебе выпить, не соглашайся. Скажи, что на службе вам запрещено пить вино… – Прежде, чем Бихри успел что-то произнести, она продолжила: – Потом ты покинешь их, но не уйдешь. Спрячься поблизости. Выйди. Убедись, что они заснули. Они должны заснуть. Тогда ты запрешь дверь и подожжешь этот дом.

– Но…

Далла обошла стол, шагнула к Бихри, положила руки ему на плечи, заглянула в глаза. Для этого ей пришлось приподняться на цыпочки. Странно – она знала, что он вырос, но никогда не замечала, чтоб настолько.

– Если ты не сделаешь этого, Бихри, возьми меч и убей меня. Потому что смерть от меча будет легче и быстрее тогой, что готовят мне эти люди. Убей меня, Бихри! – Говоря это, она прижалась к нему всем телом.

– Мне легче самому умереть, – прошептал он.

– Я не требую, чтоб ты умирал. Я хочу, чтоб ты меня спас…

– Я спасу тебя…

– Тогда иди! – она резко оттолкнула его. – И помни – я не сомкну глаз, ожидая тебя. Когда ты вернешься, я тебе все объясню…

Он едва не забыл захватить кувшин. Слава богам, в последнее мгновенье вспомнил. Мальчишка! Но кроме него, ей некого послать. Тут она не солгала.

Конечно, она ничего не станет ему объяснять. Напротив, сделает так, чтобы он обо всем забыл. Это будет нетрудно.

Далла понимала, что действовала грубо. Но на изощренные интриги не было времени. И она в самом деле не заснет, пока не узнает, исполнил ли Бихри ее приказ.

Ее мучила жажда. Она выпила толику вина, перед тем, как подмешать в него сонное зелье. Но ощущение, будто она наглоталась песку, не исчезло.

Далла подошла к столу. Там, кажется, было блюдо с гранатами. Она потянулась к багряно-красному плоду…

… и отшатнулась. На нее глядело запрокинутое, мертвенно-бледное лицо с черными провалами вместо глаз и рта. Далла схватилась за сердце, перевела дыхание и прикусила губу, силясь сдержать истерический смех. Как она могла забыть! Серебряное зеркало, которое ей вручили сегодня в храме. Она передала его кому-то из служанок, а та принесла его сюда. До чего Далла довела себя, чтобы коль испугаться испугалась собственного отражения! Это все тьма…

Но возвращаться к столу ей было страшно.

Они должны были уснуть. И они уснули. В пыльном домике, наспех слепленном из глины и соломы. Их было несколько, таких домов в В страннопримном дворе, принадлежавшем храму Мелиты. Те, кто останавливался в них, не могли наслаждаться большими удобствами, но плата за постой здесь была гораздо ниже, чем в городских гостиницах. И в праздничные недели желающих разместиться под благодатной сенью Мелиты было много больше, чем могли вместить эти дома. Те, кто могли внести хотя бы символическую плату – медную монету, или голубя, или вязку живых цветов – могли переночевать во дворе под открытым небом. Это было всяко лучше, чем просто оставаться на улице, ибо крепкие стены и запирающиеся на ночь ворота защищали паломников от воров и грабителей, чье присутствие на празднике было неминуемо. Но иногда богомольцев прибывало столько, что не хватало места и во дворе, даже если они могли заплатить. Так было и нынешней осенью, когда старый и некогда тихий Маон по многлюдству, шуму и пестроте затмил торговые города юга. А сегодня, вдобавок, обитателей одного из домов вытряхнули вон, несмотря на то, что они вопили, сопротивлялись и требовали возмещения убытков. Как обычно, оравшие громче всех быстрее всех и смирились. И тем, кто жаловался на тесноту, пришлось еще потесниться. И разместились кое-как. Сон для многих был мучителен. Они целый день давились в толпе и жарились на солнцепеке, а сейчас лежали на земле – или, если кому повезло – на соломе, и не могли даже повернуться. Во сне они стонали, вскрикивали, бормотали. Но все же спали, утомленные всем увиденным и пережитым.

И когда вспыхнул обреченный дом, это сборище народа, разом вырвавшееся из пелены сна и брошенное в пучину паники, было едва ли не опаснее, чем сам пожар.

Ошалевшие, перепуганные богомольцы метались, наступая на тех, кто не успел встать на ноги, и сбивая на землю тех, кто успел. Пытались пробиться к выходу, и в сполохах огня не находили его. Если бы кто-то, сохранивший остатки здравомыслия, не распахнул настежь ворота, наверняка самых слабых задавили бы и затоптали насмерть. А так дело обошлось синяками, вывихами, в худшем случае – переломанными костями.

Но когда оказавшиеся на улице осознали, что их жизни в безопасности, многие, опамятовавшись, поняли, что происходит. Дом горел. И в нем оставались люди. А были еще и другие дома, а и если огонь перекинется через стену…

Кинулись за водой к ближайшим колодцам. И по домам – искать топоры и крючья. Со двора вышвыривали все, что могло загореться и затаптывали очажки огня, возникшие там, где искры уже попали на солому и брошенную одежду. А те, кто посмелее, бросились к пылающему дому – вытащить тех, кому с вчера так завидовали. Но было поздно. Все, что они могли – обрушить стены ( крыша прогорела и рухнула внутрь) – чтобы пламя не достало других построек странноприимного двора. Это занятие так захватило их, что они не сразу обратили внимание на крики, раздавшиеся среди толпившихся у ворот и на улице.

– Поджигатель!

– Поджигателя поймали!

– Вон его тащат!

Его втащили во двор, немилосердно расталкивая зрителей, которые не успели еще пресытиться одним страшным происшествием и жаждали нового. На общее представление о поджигателе – мерзком разбойнике, грязном шакале городских трущоб, он никак не походил . Скорее уж за таковых могли сойти те, кто тащил его – оборванные, всклокоченные, злые. И тот, кто шел впереди, сжимая в руке фалькату, чрноволосый, поджарый, в выцветшем плаще жителя пустыни, тоже не походил на мирного паломника, прибывшего из отдаленной деревни, хотя за пояс, перехватывающий его одежду, был заткнут цеп.