Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

Я не знаю, что сталось с Сержем. Я слышала, он сражался где-то во Фландрии, потом, после революции, в России. Кто-то из постаревших друзей нашей молодости сказал, что он сошел с ума, кто-то говорил, что он стал священником. Если учесть, что он обычно говорил о Боге, это, пожалуй, одно и то же.

Году в двадцать пятом мы заново обставляли нашу квартиру. Я выходила из «Галери Лафайет», приказчица несла за мной пакеты, шофер открывал дверцу «де дион-бутона». Какая-то женщина с ребенком пыталась проскочить между мной и машиной, мы едва не столкнулись. Она повернулась ко мне, и я узнала эту белизну даже прежде, чем поняла, что это Ариадна.

Мы обнялись, прямо там, у дверей «Галери Лафайет». Я отослала шофера с покупками домой, а сама пошла в кафе вместе с Ариадной и ее дочкой. Девочке было лет десять, Ариадна звала ее Женья.

Во встречах через годы есть что-то унизительно поспешное, плебейски-конспективное: старые друзья пытаются вложить десять или двадцать лет жизни в пять-шесть минут разговора. В памяти не остается почти ничего, кроме случайных деталей – морщины в уголках рта Ариадны, чем-то похожие на трещины в мраморе.

Она, конечно, рассказала о своем муже, не помню, как они познакомились, помню только, что он умер – на одной войне или на другой, от тифа или от «испанки», да это и неважно. Ариадна бежала от большевиков и уже два года жила в Париже.

Я, конечно, предложила ей денег, она, конечно, отказалась, но я сумела настоять. Мы обе понимали, что вряд ли скоро увидимся: я с трудом представляла, как я познакомлю Ариадну с Жюлем, да и слишком много случилось с той поры, как мы были двумя грациями из твоей свиты. Я оставила свой телефон и взяла ее адрес; время от времени я посылала ей деньги. Надеюсь, она не думала, что я пытаюсь откупиться от нашей давней дружбы, – просто я была слишком занята тем, чтобы наладить новую жизнь.

Иногда мы все-таки встречались, в кафе, на час-полтора. Ариадна никогда не звонила мне и не писала – если не считать письма, которое пришло от нее после смерти Жюля. На первый взгляд обычные соболезнования («…я не знала твоего мужа, но по твоим рассказам поняла, насколько…»), но благодаря Жюлю я научилась ценить слог и обратила внимание, сколь выразителен был ее письменный французский.

Не буду рассказывать, что чувствует женщина, потерявшая мужа. Я рассчитала слуг и оставила только одну приходящую служанку, прибиравшуюся раз в неделю. Первые полгода мне было трудно заставить себя выходить из дома, но однажды, солнечным днем нового апреля, первого апреля без Жюля, я постучала в дверь комнаты, которую снимала Ариадна.

Мы снова сидели в кафе, и она рассказывала, что ее дочь вышла замуж. Тоже за русского, старше ее на пятнадцать лет. Я сказала, что это не так уж и плохо – Жюль тоже был старше меня.

– Ты всегда любила пожилых, – сказала Ариадна, и мы рассмеялись. Теперь уже мы сами стали пожилыми, а наши щедрые любовники давно упокоились на семейных кладбищах и полях Марны.

Мрамор ее лица потрескался еще больше, всегдашняя белизна казалась теперь какой-то болезненной. Я предложила переехать ко мне, но она отказалась. Думаю, не хотела быть в тягость, а у меня не хватило сил ее переубедить.

– До войны я думала, мне неважно, где жить: в Москве, в Петербурге, в Риме, в Париже… – сказала она. – Я думала, мне открыт весь мир. Ты же помнишь, у меня были друзья со всего света. А теперь, когда России не стало, оказалось, мне хорошо только с русскими. То есть нет, с ними тоже не хорошо, но с ними мы хотя бы понимаем друг друга. И тем не менее – эмиграция выпихивает меня, выталкивает отсюда…

– Так возвращайся, – беззаботно сказала я, – ведь какие-то русские теперь возвращаются.

Ариадна посмотрела на меня удивленно:

– Ты не понимаешь. Возвращаются только те, кто работает на Коминтерн. Ты же не предлагаешь мне?..

– Боже упаси! – Я всплеснула руками. Для меня Коминтерн был всего лишь словом из газет, туманной угрозой, в которую я не очень-то и верила.

– И все равно, – сказала она, – мои стихи могут жить только там, в России. Здесь они никому не нужны – ни французам, ни русским.

Я всегда забывала, что Ариадна писала стихи, – русского я не знаю, а на французский их, кажется, так и не перевели.

Прощаясь, я чуть сжала ее руку – на этот раз ее кисть была холодна, как тот самый мрамор.

Ее дочь позвонила мне через неделю: Ариадна повесилась у себя в комнате, оставив записку всего с одной фразой: «Это когда-нибудь должно было закончиться». Впервые за много лет я вспомнила Бал Четырех Искусств, несчастного Валентэна и наш смех тем вечером…

На похоронах я увидела ее зятя, круглоголового мужчину лет сорока. Он работал таксистом и подвез нас от кладбища до ресторана, где проходили поминки. Было много русских, все, говорившие со мной, выражали сожаление, что я не могу прочесть прекрасные Ариаднины стихи. Заплаканная Женья в углу кормила грудью маленькую девочку, и я удивилась, что Ариадна не рассказала, что стала бабушкой. Я не помню никого из гостей и вряд ли когда-нибудь узнаю, кто из них принес мне чемодан с бумагами Ариадны.

Почти все они уже в шляпной коробке. На столе – фотокарточка и письмо. Я перечитываю еще раз:

Дорогая мадам Дюран,

Мать Эужении, мадам Ариадна Потапова, всегда называла вас своей единственной близкой подругой. Как вы, возможно, знаете, Эужению арестовали три месяца назад и интернировали в один из немецких лагерей. Сегодня нам стало известно, что ее муж Петр Колпаков вместе со своими товарищами приговорен к расстрелу. Мы с их дочерью Асей вынуждены срочно покинуть Париж – мы надеемся добраться до свободной зоны. Просим вас сохранить архив госпожи Потаповой для ее дочери или внучки.

Подписи, конечно, нет, но внизу, видимо, в спешке приписано: «Вы можете сами убедиться, это просто личные бумаги, хранить их совершенно безопасно».

Безопасно! Как бы не так! Прошлое нельзя ворошить.

Я кладу фотокарточку в коробку. На обороте что-то написано мелким почерком, судя по буквам – по-русски. Если Еужения вернется, она, наверное, сможет прочитать, а вот маленькая Ася – вряд ли.

Но я сохраню для нее эти письма и фотографию тех, кто умер, кто сошел с ума.

Ты знаешь, Марианна, я поняла главное: наша история – это история поражения. Наша мечта обернулась пшиком, и воспоминания – всё, что нам осталось. Мы что-то сделали не так, возможно – загадали не то желание. Мы обманывали себя все эти годы. Мы хотели верить, что война закончилась и все снова будет как раньше. Затянутся раны, забудутся трупы… но теперь-то, после Компьена и Виши, понятно, что маршал Фош был прав: мы так и не подписали мир. Война продолжалась все эти двадцать лет, глухим подземным током, прорываясь наружу манифестациями «Огненных крестов» и «Народного фронта», маршем на Рим, бойней в Испании… и вот теперь вернулась во всей красе, с голодом, нищетой, смертью. Разряженный скелет, бренча костями, покачивая мертвой головой, ведет шутовской хоровод, увлекает за собой безжалостных убийц и доверчивых девиц, юных идеалистов и постаревших красавиц, лихорадочный карнавал, вечный dance macabre… мы выбираем на свой вкус: танцы в праздничных залах черно-красных знамен, потаенные убежища в лесах и каменоломнях, затворничество в собственном доме – все равно, все вместе мы смеемся и плачем, пляшем, взявшись за руки, и черная сажа Пепельной среды опускается на наши головы.

Тринадцатый год был последним годом, он не вернется никогда.

Бедный Валентэн, глупый мальчик! Ты выбрал лучшую смерть, ты не барахтался в грязи Фландрии, не выкашливал ядовитый воздух Ипра, не сражался против старых друзей в России и Испании. Не бежал из своей страны, не пережил родных, не познал изгнание и нищету.

Холодным февральским рассветом ты не будешь стоять у кирпичной стены Мон-Валерьен в ожидании отрывистого немецкого “Feuer!”.

У тебя не будет детей, и перед смертью ты не будешь беспокоиться об их судьбе.

Счастливы те, кто умер в тринадцатом году. И если там, за гробом, ты в самом деле встретишь Марианну – не забудь сказать ей «спасибо» за свою раннюю и прекрасную смерть.

И передай: я помню ее все эти годы, помню и люблю.

Старый дом на склоне горы догорел вчера вечером, но пепелище еще хранило тепло, и, возможно, где-то в глубине таился настоящий жар. По дороге мальчик выломал в лесу подходящую палку – он хорошо знал, как легко обжечься, угодив голой рукой в тлеющие угли.

Наверное, после такого пожара ничего съестного не осталось, хотя – вдруг в подвале были припасы? Скажем, несколько банок тушенки? В самом деле, чего тушенке сделается – особенно если в подвале, где и пожара-то толком не бывает. Ребята рассказывали: одну тетку с двумя детьми завалило во время налета. Когда через три дня откопали – она еще жива была! Так что не зря он сюда идет, надо копать поглубже, вдруг что-нибудь да найдется?