Дети Снеговика - Глен Хиршберг

Спенсер весь сжимается под своим пальто. Я покорно жду, потому что у меня нет выбора. Он прав. Кино кончилось. Вред причинен. По-прежнему валит снег, небо темнеет в надвигающихся сумерках.

– К тому времени я уже знал, что сказать полиции, – продолжает Спенсер. – Я сказал им, что обнаружил девочку на коврике у себя под дверью. Все в церкви знали, что я был опекуном Аналиссы и ее матери, так что я рассудил, что тот, кто якобы ее похитил, тоже мог быть в курсе.

На следующий день полиция, разумеется, поставила на уши всю нашу конгрегацию – не только твоего покорного слугу. Они устроили у меня форменное «бостонское чаепитие»,[87] перетряхнув всю мою квартиру в поисках доказательств того, что я сам осуществил или, по крайней мере, задумал киднэппинг, хотя им так и не удалось придумать ни одного вразумительного мотива. Хуже того, из-за напряженности и подозрений на поверхность всплыло множество мелких скрытых конфликтов и враждебных отношений в самой церкви, так что у нас началась местная «сейлемская охота на ведьм», когда добрые набожные люди предавали своих ближних и указывали друг на друга пальцем. К тому времени, когда страсти улеглись, многие члены братства были страшно мной разочарованы и в какой-то момент начали собирать подписи под петицией о моем исключении. Сколько раз я мучился оттого, что причинял страдания людям, которых я любил, за которых молился, о которых заботился! Но сдать Терезу полиции означало отправить ее в тюремную психушку, а мне претила даже сама мысль об этом. Я бы этого просто не вынес. Так что я ничего такого не сделал и не могу сказать, что сожалею об этом.

Спенсер умолкает, и довольно надолго. Снег окутывает его длинными белыми прядями.

– В общем, – говорит он, выдергивая себя из молчания, – после всех этих дел с полицией я вернулся в дом Дорети и убрал детское питание. Тереза молча наблюдала за мной, сидя с сигаретой за кухонным столом. Потом она ушла спать. Мне еще надо было заехать в церковь – на пару часов. Я спросил пастора Гриффит-Райса, что он знает о частных клиниках для душевнобольных. Он без лишних вопросов связал меня с нужными людьми, которые подыскали мне подходящее заведение. Тереза еле двигалась. Она вышла из спальни где-то в середине утра, взяла газеты и стала разглаживать пластиковый пакет, в котором их доставляли, пока на нем не осталось ни одной морщинки, потом положила его, не распечатывая, в стопку на кухне.

Однажды, приехав к Дорети, я застал там Барбару. Она не узнала меня, пока я не назвался. Потом я объяснил ей, что произошло. Она сказала, что удивилась, обнаружив в мусорном ведре какие-то пеленки. Сначала она никак на это не прореагировала. Совсем никак. Помнится, уходя, я даже слегка забеспокоился, но когда вернулся за перчатками, которые забыл на столе в гостиной, Тереза сидела на белом диване, спиной к нам, а Барбара стояла у стены при входе в кухню, запустив пальцы в волосы. По лицу ее текли слезы. Я ничего не сказал, просто немного погодя прикоснулся ладонью к ее щеке. Она уткнулась в нее лицом, и мы так там и стояли, не говоря ни слова. Наконец она выпрямилась и посмотрела мне в глаза. Это было похоже на заключение контракта. Она подписала, я подписал. Она кивнула. Я ушел.

После этого мы с Барбарой стали работать сообща. Когда все было улажено, Барбара позвонила Терезиной тетке. Но та наотрез отказалась с ней разговаривать – семья считала ее авантюристкой, – так что трубку пришлось взять мне. Правда, меня она поначалу тоже слушать не стала, потребовала только, чтобы мы привезли Терезу в Кливленд. Я пытался объяснить, что Тереза вообще никуда ехать не может. В итоге мне пришлось повесить трубку и попросить одного из врачей «Чепин-хауса», чтобы он позвонил ей и объяснил, в каком состоянии Тереза. Потом я позвонил сам. Она знай себе твердила: «Вы предали великого человека. Он надеялся, что о его дочери позаботится его жена – его несчастная жена! Или я не права?» Правда, она уже не спорила. Просто злилась. Переживала. Думаю, в конце концов она хотя бы поняла, что мы стараемся защитить Терезу. Думаю, она с почтением относилась к сплочению семьи. И думаю, врач из «Чепин-хауса» вполне доходчиво разъяснил ей, насколько трудно будет кому бы то ни было ухаживать за Терезой в одиночку. Конечно, я могу ошибаться, но у меня сложилось впечатление, что в последнее время она не слишком часто общалась с нашими Дорети. Она даже не соизволила приехать на похороны. Сказала, правда, что как-нибудь приедет проведать Терезу, но, видимо, до сих пор едет. Больше у меня с ней контактов не было – до того как ты сегодня утром ее не откопал.

На улице почти совсем стемнело, снег усилился.

– Когда все было улажено, – продолжает Спенсер, – мы с Барбарой повели Терезу в ресторан «Рыжая лиса». Почти весь ужин она играла ложкой и пакетиком специй, надув губы, как сердитый шестилетний ребенок. Я рассказал ей о наших планах. Объяснил, что в «Чепин-хаусе» она будет в безопасности и скорее поправится и что мы с Барбарой никогда ее не оставим. Она съела бифштекс и кусок шоколадного торта, ни разу на нас не взглянув. В тот же вечер мы отвезли ее в клинику. С тех пор она так и живет здесь, и теперь я даже представить себе не могу ее ни в каком другом месте. Я приезжаю по меньшей мере два раза в неделю, но обычно чаще. Барбара бывает ежедневно и проводит с ней довольно много времени. Она ни с кем не встречается, да и вообще ничего не делает – только работает, читает и приходит сюда. Я за нее волнуюсь, хотя она чертовски вынослива.

Страховки и денег, которые оставил Терезе отец, вполне достаточно, чтобы обеспечить ее содержание здесь еще на некоторое время. К тому же «Чепин-хаус» получает какие-то гранты от государства на исследование вялотекущих заболеваний, как в случае Терезы. На худой конец есть дом, который, если что, всегда можно продать, невзирая на строгий наказ доктора сохранить его для семьи. Бог его знает, но, похоже, там не осталось ничего, о чем стоило бы хранить воспоминания. Так что Тереза остается здесь. А я – вот он. Получи! Такова ее жизнь. И наша.

Я смотрю на своего друга. Снег словно отбивает от него крошечные кусочки, постепенно его обтесывая.

– Вся эта история надолго сделала меня в церкви персоной нон-грата, зато средства массовой информации выставили меня этаким героем, потому что Аналисса выжила – во всяком случае она прожила год, пока ее не сгубил туберкулез. Обо мне пописывали в газетах. А Общество защиты детей и некоторые благотворительные организации даже просили меня несколько раз выступить в качестве их представителя. Видишь, насколько все извращено?

Я никому еще не рассказывал всей правды, даже пастору Гриффит-Райсу. Как-то раз, уже после того, как Терезу поместили в «Чепин-хаус», я зашел в клинику, где похитили Аналиссу, и описал Терезу той блондинистой регистраторше.

«Дочь доктора? Ну конечно! Бедняжка. Иногда она сюда заглядывала, сидела на этом стуле, – и она указала на стул возле ее стола. – Как доктор Дорети ее любил! Надеюсь, она оправилась после его смерти».

Один из лечащих врачей Терезы – тот, что поставил ей диагноз, – считает ее поступок – киднэппинг, то бишь, – самым положительным на данный момент признаком ее возможного выздоровления. Он уверен, что она унесла ребенка домой, чтобы его защитить.

– Похоже, ей и правда немного лучше, – говорю я, не будучи уверен в своей искренности. – Был момент – даже несколько, – когда мне казалось, что она в себе.

Спенсер пожимает плечами и отворачивается, но недостаточно быстро. Я заметил на его глазах слезы.

– Да, просветления у нее иногда бывают. Особенно когда она с Барбарой.

Я закрываю глаза, и что-то, что многие годы томилось за решеткой моих ребер, вырывается на волю, и по всему телу разливается приятное тепло. Не знаю почему. Ни одну из этих новостей нельзя отнести к разряду приятных.

– Ты спас ее. Ты хоть это осознаешь? – говорю я, открывая глаза. – Тогда как все прочие либо бросили ее, либо предали, включая меня.

– Тебе было всего одиннадцать лет, Мэтти. И ты первым понял, что с ней происходит. Дай себе поблажку.

– Это ничего не значит.

– Еще как значит. Кстати, уже поздно. Наверное, пора тебя отвезти.

Не дожидаясь моего ответа, Спенсер спускается с «палубы», и я ничего не могу придумать, чтобы его задержать. Я столько лет провел в тоске по Терезе, он же оставался с ней, работал, молился и многие часы проводил просто сидя возле нее. Он полюбил ее так, как я любил ее лишь в своем воображении. Он увидит ее завтра, и послезавтра, и на следующий день. Я же, напротив, возможно, не увижу ее никогда. Напоследок я оборачиваюсь бросить прощальный взгляд на красный дом; снег просеивает свет, льющийся из окон под карнизом. Какая-то женщина в плаще и серой вязаной шапочке поправляет штабель шезлонгов. На одно мгновение я представляю, как Барбара Фокс оборачивается и машет мне рукой. Еще одно – последнее – воссоединение. Более радостное, потому что, я думаю, Барбара-то уж точно меня любила. Но женщина не оборачивается, это не Барбара, и дом безмолвствует.