Елизавета Петровна. Императрица, не похожая на других - Франсина Доминик Лиштенан

Отношение государыни к Василию Кирилловичу Тредиаковскому резко отличалось от топ подчеркнутой симпатии, которую она выказывала Ломоносову. Тредиаковскнй тоже вышел из незавидной среды: сын священника из Астрахани, он был первым простолюдином, которому посчастливилось получить гуманитарное образование в Париже. Став в петербургской Академии профессором риторики, он был вынужден слагать стихи и сочинять речи по любому, даже самому мелкому поводу. Царицыны фавориты и придворные обходились с ним до известной степени как со слугой-грамотеем. Его главное произведение «Телемахида» — стихотворный перевод гекзаметрами прозаического романа Ф. Фенелона — вызывало насмешки коллег, знавших перевод в рукописи. Особенно изощрялся Ломоносов, который нашел в этом повод очернить своего недруга.

Александр Сумароков, по происхождению дворянин, сделал литературу своей профессией. В глазах придворных и фаворитов он тем самым возвысил это призвание{587}. У него хватило ума избегать жанров, в которых блистал Ломоносов, и сосредоточиться на театре: он сначала сочинял сатиры, мишенью которых стали чиновники, а под конец басни, вдохновленные Эзопом и Лафонтеном. Еще Сумароков писал бесчисленные трагедии в манере Расина, а также прилежно переводил Мольера. Страстно увлеченный Вольтером, с которым он переписывался и которого переводил, он хотел стать в некотором смысле родоначальником русской журналистики и первым литературным критиком. Начиная с 1759 года писатель выпускал первый русский литературный журнал, он назывался «Трудолюбивая пчела», там печатались исторические очерки, элегии, критические заметки и в сокращенном варианте — драмы его сочинения. Публика вскоре утратила к «Пчеле» интерес, так что к концу года она перестала выходить. Другое специализированное издание — газета «Литературный хамелеон» — печаталась па французском языке в середине 1750-х годов, ее выпускал протеже Шувалова барон Чуди, но и она не имела успеха. Однако Сумароков не поддался унынию, он взялся издавать еженедельник «Досуг», заполняя его собственного изготовления прозой, стихами, просто шутками; его безделки затем передавались из уст в уста.

Таким образом, патриотизм императрицы послужил толчком к появлению новой литературы, пронизанной барочными мотивами. И он же способствовал всеобщему увлечению изящной словесностью, в особенности поэзией и театром. Оно охватило всю читающую публику обеих столиц. Такое стремительное культурное развитие, поощряемое Елизаветой, опровергает миф, созданный ее хулителями, якобы она отродясь не открыла ни одной книги, ссылаясь на то, что чтение вредно для глаз! Императрица, напротив, любила книги, коллекционировала произведения всех жанров, они по ее приказу хранились в библиотеке Академии наук. Ее неоднократно заставали с книгой в руках, погруженной в чтение, особенно увлекавшее ее, когда речь шла о поэзии анакреонтического толка, воспевающей любовь пастухов и поселянок{588}.[15] Не чуждая меценатству, она на заре своего царствования покровительствовала Кантемиру, который посвятил ей целую кипу подготовленных к печати творений. Позже она финансировала публикацию оригинальных произведений и переводов самых значительных писателей своего времени — Тредиаковского, Сумарокова и, разумеется, Ломоносова. Во времена ее царствования национальная элита была охвачена восторженным почитанием чисто русского духа и традиций. Однако императрица хранила верность реформаторским замыслам своего отца, что способствовало открытости России в отношении Запада. Организуя высшие учебные заведения, создав Московский университет, способствуя появлению русского театра и русской музыки, она тем самым подготовила культурное пространство, на котором могло наконец зародиться подлинное многообразие умственной жизни.

ПРИСТРАСТИЕ К ТВОРЕНИЯМ МУЗ

В свои юные годы, будучи отстранена от двора, Елизавета не часто имела случай наслаждаться музыкальными спектаклями, которые давала Анна Иоанновна. Судя по всему, она не присутствовала на постановке первой оперы, состоявшейся при дворе в 1737 году. Эта опера по имени ее героя носила название «Abiasare» («Abiasare», вернее «Albiazzare», по-русски — «Абиацар») и являлась сочинением итальянского композитора синьора Франческо Арайи, неаполитанца, которому предстояло долго пробыть в России, сделав завидную карьеру. Он устроил так, что сюда прибыли вслед за ним кастрат Салетти, гобоист Стацци и даже либреттист Бонекки. Арайя стал, что ни год, выпускать новую оперу, и все о подвигах мифологических героев — «Сципион», «Арзак», «Селевк». Музыкальная жизнь Санкт-Петербурга в ту пору очень оживилась; там устраивалось множество концертов. Сменяли друг друга симфонии Доменико Далолио, концерты для скрипки Луиджи Мадониса — императрица присутствовала па них и, как тонкая ценительница, аплодировала только тогда, когда концерт ей в самом деле нравился. А се фавориты и придворные следили за реакцией государыни и, если видели, что она разочарована, без стеснения освистывали неудачливого или впрямь недостаточно искусного музыканта.

Анна Иоанновна, не зная ни французского, ни итальянского языка, предпочитала, чтобы в операх пели по-немецки. Однако германские певцы и актеры подвергались тайным преследованиям со стороны обер-шталмейстера двора графа фон Левенвольде. Сказать по правде, они были готовы на все, лишь бы подзаработать, и опошляли свое искусство тем, что давали уличные представления. Простой люд Санкт-Петербурга забавлялся, глазея на «театральные глупости» самого что ни на есть дурного вкуса. Немецкие артисты со своими посредственными комедиями, требуя за вход от одной копейки до четырех, пользовались бесхитростным успехом. Их французские конкуренты, в ту пору появляясь в России лишь изредка, там не котировались. Единственное в своем роде описание спектаклей, которые давали заезжие из Франции искатели удачи, нам оставил Штелин (правда, он был изрядным франкофобом). Он обвинял их, что они невзлюбили кастратов, поскольку те поют слишком хорошо. Если верить ему, французы предпочитали «самцов неурезанных», которые «каркают» истошным фальцетом, издавая рулады, напоминающие «щелканье аистиного клюва». Сверх того эти дилетанты не обучены подобающим образом играть на клавесине. Каждый руководитель оркестра, достойный так называться, играет на нем, одновременно дирижируя. А клавесинист мсье Камбер (которого Люлли выгнал из Версаля) прибегал к услугам особого капельмейстера, даже во время речитативов тарахтевшего, «будто перечная мельница», так отбивая ритм, что заглушались голоса певцов{589}.

Штелин не имел случая посещать Летний дворец, где в то время играли комедии и трагедии, ставились балеты «хорошего французского вкуса». Царевна Елизавета брала уроки танцев у балетмейстера Фоссано и побуждала своих приятельниц следовать ее примеру. Но она не пренебрегала и народными плясками, участвовала в них вместе с местными крестьянками. Этот опыт, когда она пришла к власти, сыграл решающую роль в развитии оперы и балета: музыкальное искусство, вывезенное из Франции и Италии, в годы ее царствования впервые подверглось трансформации благодаря вторжению русских фольклорных ритмов.

После смерти Анны Иоанновны вся музыкальная и театральная жизнь замерла на год. Композитор Арайя использовал это затишье, чтобы возвратиться в Италию. Там он узнал о восшествии на престол Елизаветы. И вскоре получил распоряжение, не жалея имперской казны, набрать для России лучших артистов своей страны. Новая государыня прогнала прочь жалкую труппу немецких комедиантов. Она желала полностью, до основания преобразить культурную жизнь империи. В первое время она пыталась, не порывая с традицией, воспитать вкус публики посредством спектаклей, поставленных итальянскими и французскими мастерами, а тем временем вырастить своих, русских музыкантов. Арайя возвратился в Санкт-Петербург с кастратом Салет-ти, близким к Фаринелли, с гобоистом Стацци, скрипачами Тито, Пассаринн и Вокари, с придворным стихотворцем Бонекки и художником Джузеппе Валерианн, одним из учителей Пиранези, знаменитым по своим работам в технике «trompe-1'oeil», которого Штелин без колебаний ставит на одну доску с такими людьми, как Фердинандо Бибиена. Не менее важным событием стал приезд балетмейстера Фоссано с женой Антониной. Когда двор находился в Петергофе, все эти артисты не реже чем раз в неделю устраивали концерты, где вокальные номера чередовались с инструментальной музыкой{590}.

Церемонии коронации были сопряжены с глубочайшими потрясениями в жизни русской сцены. Елизавета повелела построить в Москве большой оперный зал на 5000 мест, надзор за его оборудованием был поручен Штелину. Там состоялась постановка онеры Хассе «Милосердие Тита» («Clemenza di Tito») с прологом Далолио «Россия удрученная и утешенная», где прославлялось возрождение России с появлением на горизонте новой Астреи, дщери Петровой, покровительницы искусств вообще и этого спектакля в частности. Достоинства новой государыни превозносились там с такой страстью, что главное заинтересованное лицо, внимая таким хвалам, заливалось слезами умиления. Режиссура и подбор музыкантов для оркестра были доверены все тому же Штелину. Качество исполнителей изменилось: место лакеев и крепостных заняли молодые дворяне и кадеты — они служили статистами, а в главных ролях выступали профессионалы итальянского происхождения. Хористов же набрали из императорской капеллы, по большей части это были украинцы. Хореографией ведал балетмейстер Ланде, он придумал использовать в постановке детей императорских стольников. Штелин со своей стороны неоднократно вмешивался, переделывая либретто: так, ему показалось смешным, что Тит собственной персоной участвует в хоре, восхваляющем его доброту. Он поделился своими соображениями с Елизаветой, и она распорядилась, чтобы певцы из императорской капеллы воспели Тита сами, без его помощи. Слова итальянского текста были переписаны кириллицей, чтобы пятьдесят русских певцов смогли воспроизвести их без ошибок. Императрица лично присутствовала на репетициях. Все дворянство нетерпеливо ожидало этого спектакля. Некоторые зрители явились в театр за шесть часов до поднятия занавеса, чтобы занять лучшие места. Состоялось в общей сложности три представления. И всякий раз зал был полон. На премьере иностранным представителям пришлось признать, что они никогда еще, ни в Италии, ни во Франции, не слышали такого гармонического звучания голосов. Итак, демонстрация получилась убедительная. Отныне певчие из капеллы участвовали во всех оперных постановках, где требовался хор: с итальянской музыкой они поладили безукоризненно. Штелин по сему поводу высказывает новаторское замечание: если его послушать, русский язык пригоден для пения наравне с итальянским, а может быть, и даже лучше благодаря звонкости своих гласных и звучности согласных{591}.