Вот в чем фокус - Герман Дробиз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я удивляюсь, товарищи,— запротестовал Опрокиднев.— Какая красота для вас важнее? Красота Натальи Сергеевны, архитектура различных частей ее тела и их подчас весьма прихотливых сочетаний — или подлинно духовная красота нашего современника Эдуарда Фомича Буровина? Если хотите знать,— закричал Опрокиднев,— наша мисс должна быть... Или, вернее, наш мисс... Или, еще точнее, наше мисс прежде всего должно быть красиво своим трудом! И, если уж хотите знать все до конца, поинтересуйтесь, какое мисс собирается выставить наш основной соперник в районном масштабе, трест «Монтажсистематика»!
— Какое? — спросил Аабаев.
— «Монтажсистематика» выставляет в качестве самого красивого человека своего коллектива главного инженера товарища Промышлянского. И я не представляю, как будет конкурировать с этой солидной фигурой какая-нибудь там загорелая чертежница Марина, с ее пусть даже ногами, и даже Клементина Стоппер, с ее роскошными натуральными волосами из японского нейлона. Удивляюсь вашей беззаботности, товарищи!
— Этого мы не знали,— сказал Курсовкин.— Сейчас я его приведу.
Вскоре он втащил в комнату упирающегося Буровина.
— Мужики, поймите меня правильно,— умолял Буровин.— У меня принципиально неверные черты лица. Никаких шансов. Только родной институт опозорю. Да посмотрите же на меня объективно!
Все объективно посмотрели на Буровина и вздохнули.
— Был бы я таким, как Опрокиднев,— раздраженно заметил Буровин,— тогда другое дело. Посмотрите на него.
Опрокиднев, подбоченившись, стоял в центре комнаты — сильный, красивый, молодой. Его задорный нос сапожком, его румяные щеки, его чисто промытые уши вызывали в душе образ овощного рынка в урожайный год: лаковые пупырчатые огурчики, розовая картошка, бордовая свекла, крутобокие томаты, прохладные духовитые охапки укропа... Крепкой природной красотой был красив в эту минуту техник Опрокиднев.
— Иди, Опрокиднев,—сказал Курсовкин.— Твоя идея, ты и иди. Ждем тебя с победой.
— Какое могло быть соревнование,— объяснял на следующий день Опрокиднев,— если я даже побриться не успел. А в других организациях кандидатуры еще за месяц были посажены на диету. И потом, возьмите самое мисс, товарища Промышлянского. Ведь он — главный инженер. А я всего-навсего старший техник. Достаточно, что я обошел Синедухина с асфальтобетонной фабрики, хоть он и зам. главного технолога, и оттеснил его на третье место. Нет, товарищи, надо было посылать Буровина, тогда имели бы мисс. А если бы меня предварительно повысили хотя бы до старшего инженера, то за Планету не ручаюсь, но мисс Европа-75 трудилась бы среди вас — это говорю вам я, Опрокиднев, крупнейший специалист в этом виде спорта.
ОПРОКИДНЕВ УХОДИТ, ОПРОКИДНЕВ ОСТАЕТСЯ
Однажды Опрокиднев разочаровался в жизни и решил покончить жизнь самоубийством.
В обеденный перерыв он подошел к профоргу Курсовкину и сказал:
— Товарищ Курсовкин! Я принял решение уйти из этой жизни. А поскольку сегодня только второе число, прошу вернуть мне взносы, уплаченные мною вчера за текущий месяц.
— Сегодня я тебе верну, а завтра ты сам вернешься? — спросил Курсовкин.— Что тогда?
— Товарищ Курсовкин,— сказал Опрокиднев.— Я ухожу туда, откуда не возвращаются.
— Аабаев! — крикнул Курсовкин,— Ты слышишь? Опрокиднева переманили в «Монтажсистематику».
— С удовольствием бы ушел вместе с тобой,— завистливо сказал Аабаев.
— Нет, Аабаев,— вздохнул Опрокиднев,—Туда лучше уходить по одному.
— Правильно,— согласился Курсовкин.— А то паника поднимется, и вообще никого не отпустят.
— Извините,— твердо сказал Опрокиднев,— но мне пора. Прощайте, больше не увидимся.
— Отчего же? — удивился Курсовкин.— Заходи, всегда будем рады видеть.
— Лучше вы ко мне заходите,— уклончиво ответил Опрокиднев и вернулся к себе в отдел.
Там он обошел всех сотрудников и тепло попрощался с ними. В эту скорбную минуту он сумел для каждого найти особенно нежные, чуткие слова. И только с Шараруевой простился молча.
— Я люблю тебя, Шараруева,— сказал он.— Я любил тебя больше, чем Наталью Сергеевну, Марианну Власьевну и Наказаньеву Е. А., вместе взятых. Давай простимся молча.
В последний раз выдвинул Опрокиднев ящик своего стола, в последний раз вынул оттуда листок бумаги, в последний раз скрутил колпачок с фломастера.
«Заявление,— аккуратно вывел он.— Прошу уволить меня с работы в связи с уходом из жизни по собственному желанию».
Он взял заявление и подошел с ним к начальнику отдела Эдуарду Фомичу Буровину.
— Можно завизировать и в таком виде,— сказал Эдуард Фомич.— Но, как правило, в таких заявлениях добавляют: «В моей смерти прошу никого не винить».
— Сейчас допишу,— пообещал Опрокиднев и вернулся к своему столу.
«В моей смерти прошу никого не винить»,— написал он. И задумался. Как это никого? Разумеется, это благородно: уйти, не потревожив оставшихся. Как говорится, по-английски. А почему я должен уходить по-английски? Разве до сих пор я делал что-нибудь по-английски? Нет, нет и еще раз нет! Я любил по-опрокидневски, работал по-опрокидневски, говорил по-опрокидневски. По-опрокидневски я жил, по-опрокидневски и уйду!
Шуршал ватман, и скрипели грифели, трещали арифмометры, позванивали телефоны, а Опрокиднев все сидел над своим заявлением. Он обдумывал список виновных.
— Человека берут в «Монтажсистематику», а он еще раздумывает,— шептались сотрудники.— Ну и тип!
В пять часов тридцать минут вечера весь отдел дружно покинул рабочие места и устремился к выходу.
— Опрокиднев, лапочка,— нежно спросила Наталья Сергеевна,— а вы остаетесь?
— Нет, я ухожу,— ответил Опрокиднев.— Но, уходя, я хочу погасить свет и хлопнуть дверью.
— Не упустить тех, кто действительно виноват,— сказал себе Опрокиднев, оставшись один,— а всем остальным простить. Так должен поступить настоящий самоубийца.
За окном густели сумерки, последние звуки растаяли в гулких институтских коридорах, когда Опрокиднев вновь взялся за фломастер.
«В моей смерти,— вывел он,— прошу винить:
1. Клюева Анатолия, ударившего меня в 1948 году по уху на виду у всей школы. Как я тогда плакал, помню до сих пор.
2. Людмилу, двоюродную сестру, за признание моих стихотворений периода 1948—1955 годов бездарными. Эту травму я пронес через всю жизнь.
3. Паропроводы высокого давления за трудную поддаваемость моим расчетам.
4. Буровина Эдуарда Фомича за неповышение меня в должности.
5. Шараруеву, как не отвечающую моим настойчивым духовным запросам.
6. Футбольную команду «Спартак», как не оправдавшую мои надежды.
7. Продавщицу колбасного отдела в гастрономе № 41 за отсутствие идеалов.
8. Марионеточное правительство банановой республики Бавона Терра, как плюнувшее в лицо мировой общественности, в том числе и в мое...»
Так он шел от пункта к пункту, а между тем за окном пронеслась ночь, погасли фонари и заря подняла восточный край небес, наступал зловещий час рассвета, час рождений и смертей, час прозрений и отмщений.
И Опрокиднев задремал; и на хрупком фундаменте сновидений вознесся перед ним сверкающий огнями и битком набитый народом зал городского Дворца спорта. Мстительно дышат темные провалы трибун, мощные прожекторы заливают арену. Там, на гигантской скамье, тесанной из сосны, с крупными занозами, сидят все виновные в его уходе.
Сидит грустный и постаревший Толька Клюев.
Сидит двоюродная сестра Люська.
Сидит Эдуард Фомич Буровин, задумчиво поправляя траурную повязку на рукаве пиджака.
Сидит опухшая от слез Шараруева.
Рядом с ней продавщица нервно крутит пуговицы на своем белом халате — видно, ее взяли прямо из-за прилавка.
В полном составе, с дублем, с массажистом, с психологом, с запасными, со всеми своими потрохами, сидит «Спартак». Сидит, опустив голову на полосатый халат, тренер. Сидят популярные зазнавшиеся хавбеки.
И сидит смуглое правительство Бавона Терра, предатели джунглей. Синеватые отеки от неумеренных выпивок и забвение народных традиций читаются на их лицах.
— Встать! Суд идет,— разносится над залом.
В наступившей тишине слово берет судья.
— Вы обвиняетесь,— говорит он,— в безвременной и прискорбной гибели гражданина Опрокиднева. Признаете ли вы себя виновными?
...И тогда встанет спартаковский капитан и скажет:
— Эта гибель нас потрясла. Передайте ему, что он навечно зачислен к нам в «Спартак» на правый край нападения. Все голы, забитые нами справа, будут заноситься на его лицевой счет.
И, кряхтя, поднимется гнусный премьер республики Бавона Терра. Он обведет зал мутными с похмелья глазами и скажет:
