Имперский маг - Оксана Ветловская

— Дана! — строго окликнул он её.

Девица резко выпрямилась. Он увидел выражение острого испуга и полнейшей беспомощности на её разом осунувшемся бледном лице. Затем её лицо исказилось гримасой отчаянной, безысходной злобы.

— Так и знала, что вы за мной шпионите! — яростно выкрикнула она и глухо добавила: — Гадина косоглазая. Очковая змея… Фашист проклятый.

— Во-первых, не фашист, а национал-социалист, — очень ровно сказал Штернберг. — А во-вторых, прекратите истерику, выложите всё, что вы взяли у этих ребят, и идите ко мне.

Она стояла не двигаясь, маленькая, прямая и тонкая, невзрачное серое пальтишко почти сливалось с путаницей веток позади, и вся она была как на чёрно-белой фотографии, тень среди теней, только её необыкновенные глаза, сейчас широко раскрытые, блестели майской зеленью.

Штернберг сделал шаг навстречу, кладя руку на крышку кобуры, и девица попятилась.

— Дана, идите сюда. — Он убрал руку от пистолета. — Идите ко мне. Поймите, вне стен этого заведения вас никто не ждёт. Вы там никому не нужны. Вас поймают и снова отправят в концлагерь, и я уже вряд ли сумею вас разыскать. А здесь вы — самая лучшая, самая одарённая среди всех моих курсантов. Идите сюда. Ну же.

Девчонка вынула из кармана и бросила на землю какой-то золотой медальон, при этом не сводя глаз со Штернберга.

— Подойдите ко мне, — мягко, но непреклонно повторял он, — Я не буду вас наказывать. Я ничего вам не сделаю, даю слово. Только идите сюда.

Девушка угловатой, неестественной походкой медленно двинулась к нему, глядя исподлобья. Слушается. Разумеется, слушается Тонкая струйка крови стекала у неё из носу. Тяжело ей далось уложить трёх человек подряд. И ведь что интересно, она никого из них не убила, просто лишила сознания… Когда она была совсем близко, у неё внезапно задрожали губы. Штернбергу показалось, что она вот-вот расплачется, и ему самому вдруг стало тоскливо и жалко её до слёз. Её пушистая тёмно-русая макушка едва доходила до пуговицы на нагрудном кармане его кителя. Почему-то Штернберг был почти уверен, что она сейчас подойдёт вплотную и уткнётся в него лбом как это обычно делала Эммочка после очередной шумной ссоры с матерью. Она была уже в шаге от него. Привычным движением он положил ей руки на плечи, но спохватился: не стоит так фамильярничать с кацетницей, да ещё с такой негодяйкой — и за всеми этими сомнениями не успел увернуться от стремительно сверкнувшего движения курсантки. Он дёрнулся, но было поздно. Удар — и холод под рёбрами. Сдавленно ахнув, он отшатнулся, дико глядя на рукоять кухонного ножа, чёрт его знает насколько глубоко вошедшего. Да что же это… Да подобные намерения я всю жизнь за сотню метров мог расслышать… А тут… Какого дьявола… Сморщившись, Штернберг потянул за рукоятку. Железо омерзительно скользнуло из-под рёбер. Всё воспринималось словно какой-то бред, и было невероятно больно. На клинке блестели алые разводы. Девчонка… Он тронул мокрый разрез на кителе, и ладонь сразу стала красной. Поглядел на девку — та расширенными глазами уставилась на его окровавленную руку. Это длилось всего мгновение, и паршивка во весь дух припустила к ограде. Штернберг рванулся за ней, но тут же согнулся и чуть не упал от страшной рези в груди. Выхватил пистолет, дрожащей рукой прицелился — но так и не сумел нажать на спусковой крючок. Тогда пару раз пальнул в воздух — чтобы в этот трижды проклятый сад вся охрана сбежалась. Дьяволова девка с кошачьей ловкостью взбиралась по дереву. Вот если она набросит на колючую проволоку, обычную колючку без всяких электрофокусов, своё длинное пальто… а с той стороны, пожалуй, и спрыгнуть можно… Штернберг вытянул напряжённую руку в направлении дерева, и крона яблони вспыхнула беснующимся пламенем. Девица с визгом свалилась на землю, но вмиг вскочила и бросилась прочь. Штернберг чувствовал, как нехорошо потеют ладони и в груди разрастается обморочная пустота. За спиной загремели шаги охраны.

— Не стрелять!!! — взвыл он. — Не стрелять! Изловить! И немедля ко мне!..

Сад наполнился топотом и лязгом. Кто-то тронул его за плечо. — Оберштурмбанфюрер, с вами всё в порядке?

Штернберг с трудом разогнулся.

— Чёрт, кажется, не совсем. Помогите-ка мне. Давайте в санчасть, и поскорее.

Опираясь на плечо офицера охраны, он направился к садовой калитке. Его мутило от ужасающей боли. Чёрная шерстяная ткань всё больше пропитывалась кровью. Он сосредоточенно переставлял ноги, зажимая рану, и думал о том, что вот сейчас, сейчас войдёт в белый кабинет, где ему помогут снять чёрную шкуру, перебинтуют, уложат, и все будет хорошо…

Штахельберг

18–29 марта 1944 года

Всю ночь Дана провела без сна в маленькой камере-одиночке. Она была уверена, что утром её повесят. Она ткнула ножом самого главного из здешних эсэсовцев, и теперь её, конечно, вздёрнут на первой попавшейся перекладине. Дана много раз видела, как вешают: ещё в том городишке под Прагой, где она выросла, немцы, едва придя, сразу соорудили на площади большую виселицу на полдесятка туш в ряд, и дня не проходило, чтобы они кого-нибудь там не повесили. Часто приговорённым перед казнью прилаживали на шею белые таблички, на которых жертвы сперва собственноручно, под дулом автомата, записывали, в чём провинились. Иногда немцы делали надписи сами, чёрной готической вязью. Частенько бывало и без табличек. Приговорённых ставили на чурбаны или на табуретки, которые затем выбивали у них из-под ног. Был там развесёлый гад, нередко во время этой процедуры наигрывавший на губной гармошке. Если приговорённый был толст и тяжёл, табуретка долго не выбивалась. Тогда солдаты пинали по ней до тех пор, пока она не разламывалась на куски, и крупное тело, дёргаясь, повисало на верёвке. Очень много вешали в концлагерях. Это было нестрашно — существовали вещи неимоверно страшнее. Было только очень противно потом смотреть на искажённые лица и вываленные синие языки удавленников. Зато это довольно быстро, думала Дана, ёжась от тошноты ожидания и глядя на запертую дверь, которая, если ощущение времени не подводило, должна была вот-вот распахнуться. Немного помучиться, и всё. И дальше уже ничего не будет.

Но дверь всё не открывалась.

Так проходил день. Дана лежала на голых нарах и старалась ни о чём не думать. Умение совсем не думать она за три лагерных годаосвоила в совершенстве: перестаёшь думать — и всё проходит сквозьтебя, как вода через решето. Но сейчас не думать почему-то не получалось.

К вечеру вновь проснулось ожидание — однако оно уже не имело ничего общего с тем утренним, тошнотворным. Нельзя было сказать, что Дане не нравилось это таинственное и чуть азартное чувство. Наоборот. Даже камера показалась не такой унылой. Почему-то ясно представлялось, что дверь сию минуту откроется и порог переступит этот длинный эсэсовец с дурацкой ухмылкой, будет чего-то говорить, показывать, спрашивать — одним словом, раздражать, — и можно будет смотреть на его подвижные руки, слушать расписную, как стёкла в церкви, речь, поломавшись, позволить уговорить себя что-нибудь сделать — и обнаружить, что те невероятные вещи, которые он выполняет с такой лёгкостью, запросто получаются и у неё, стоит лишь захотеть. Дане стало досадно: так надоел ей за полтора месяца этот косоглазый, такое отвращение он вызывал, почему она сейчас ждёт его прихода? Не придёт он уже, фриц окаянный, и чёрт с ним, с фашистом. Господи, как исступлённо она ненавидела этот чужой народ, всюду вторгающийся, везде приказывающий, каждым шагом всякой своей муравьиной единицы отравляющий всю землю вокруг таким отчаянием и такой беспомощностью, какая бывает только во времена стихийных бедствий и эпидемий. Как она ненавидела их за низко надвинутые каски и высокие фуражки, за плоские автоматы на груди, за мясницкий юмор, за вороний галдёж, особенно шумный по пьянке, за любовь к надписям и указателям, за аккуратность в любой мелочи и в любой мерзости, — да голоса лишишься, перечисляя. А этот эсэсовец. Рафинированная сволочуга. Невозможно не ненавидеть его за этот чёрный мундир, за щегольскую образованность, за то, что так сладко-гнусно втирается в доверие, за косоглазие, за очки… Мразь… Ну и глупая у него рожа была, когда он вылупился на торчащий пониже медалек нож.