Авантюрист - Марина Дяченко

— Зацепите её, — сказала знахарка шёпотом. — Чтобы ей… чтобы удержать. Зацепите, что вам… вы ведь красивый…

Последние слова сказаны были вовсе не со старушечьей интонацией. Знахарка смотрела из-под тяжёлого платка, и я вдруг увидел, что глаза у неё голубые и глядят с горечью.

Она вздрогнула от моего взгляда. Поспешно отвернулась:

— Удержите… Да… Ведь вы можете… ЗАЦЕПИТЬ. Вроде крючочком…

— Что ты болтаешь, — пробормотал я в замешательстве. — Уходит… куда?!

Она прерывисто вздохнула:

— Сделайте… чтобы ей было хорошо. Пусть… вернётся.

— Алана, чего бы ты хотела?

Она ничего бы не хотела. Она смотрела сквозь меня, глаза были пустые и спокойные. «Далеченько уже ушла»…

— Алана, мы скоро приедем… отец соскучился… и ты, наверное… да?

Она молчала. Ей было всё равно.

Тогда, отчаявшись увлечь её историями, я отыскал в комедиантских сундуках некоторое количество хлама и, сам не зная как, соорудил цветного хвостатого змея. Сказались, видно, какие-то детские опыты…

День был ветреный; змей поднялся высоко. Яркая точка в небе, белесом, как в день моей казни; оказывается, и суд и приговор от Аланы скрыли. Не хотели тревожить — и правильно, наверное, сделали…

Алана подняла голову. Возможно, и ей парящее в облаках чудище напоминало о тёплом, домашнем, неомрачённом; губы моей жены дрогнули, готовясь сложиться в улыбку, — в этот момент бечёва лопнула, змей оборвался и, отнесённый ветром, шлёпнулся в низину.

— Другой будет, — сказала Танталь.

Лошади еле тащились; я бегом обогнал караван и, вздымая белые тучи снега, сбежал по откосу вниз.

Здесь лежала река, неподвижная, белая, с тёмным пятном полыньи у противоположного берега. Ветер лениво волочил моего змея по ноздреватому снегу, по волнистому льду. Захлёстывала позёмка.

Я приостановился. В отдалении скрипели полозья — караван уходил всё дальше и дальше; я соскочил на лёд, намереваясь ухватить змея за украшенный бантиками хвост.

Не вовремя.

Возможно, здесь брали воду. Или глубокую трещину замело снегом; как бы то ни было, но мёрзлая река разинула тёмный рот, и я провалился по самую макушку.

Перехватило дыхание; не было возможности не то что крикнуть — схватить воздух ртом. Я барахтался в сизой ледяной каше, и ногти мои и края полыньи ломались с одинаковой лёгкостью.

— Рета-ано!..

Танталь бежала по склону, слизывая снег тёмным подолом плаща. Приостановилась; замахала руками, призывая кого-то на помощь, метнулась, не зная, куда бежать — то ли к Бариану за подмогой, то ли ко мне…

Я хотел сказать «не подходи», но горло не слушалось. Танталь почти ползком подобралась к крошащемуся краю полыньи; глаза её, и без того безумные, вдруг прямо-таки вылезли на лоб.

— Ретано… ты… булавку сними!!

— Что? — выдохнул я.

— БУЛАВКУ СНИМИ! ОН до тебя не может… ОН тебя спасёт! Снимай же!

Сапоги, полные ледяной воды. Вобравшая воду одежда; упрямое течение небольшой реки, все увереннее и увереннее увлекающее меня под лёд…

Секунды. Мгновения. А ведь обещали ещё весну…

Я знал, что пальцы не послушаются. Я знал, что расстегнуть серебряный замочек на рукаве, пытаясь при этом удержаться на поверхности, — заранее обречённое предприятие; протянутая рука Танталь была страшно далеко. Чтобы дотянуться до меня, требовались руки в два раза длиннее.

Длинные… руки…

Булавка щёлкнула, размыкаясь, отвечая не столько на моё усилие, сколько на горячее желание — снять; свежемороженое тело уже ничего не чувствовало, но зрение оставалось на диво острым, я видел, как булавка вырывается из ткани, соскальзывает в воду, серебряным мальком уходит на дно…

Длинные руки, невообразимо длинные руки ухватили меня не за запястья, как я ждал, а за щиколотки. И рванули не вверх, к небу, — вниз. В глубину. Под лёд.

Глава 12

Руки и ноги в белых ледяных лубках. Река, забинтованная полосами льда. Скованные неподвижные озёра — не то лазарет, не то узилище…

Мутный свет с трудом пробивался сквозь толстый слой изморози. Казалось, в окно вставили непрозрачный ломоть льда; я опустил веки, и перед глазами тут же встала изнанка застывшей реки. Неровная поверхность ледяной корки, какие-то зелёные лохмотья, светлый проём удаляющейся полыньи…

Удушье и судороги.

Я рывком сел; вероятно, агонизирующее сознание подсунуло мне предсмертную картину. Не особенно броскую, не больно экзотичную: старая избушка с тяжёлым нависающим потолком, заиндевевшее окно, голый пол, деревянный столб, поддерживающий балку…

Я дёрнулся. Цапнул себя за рукав в поисках серебряной булавки — тщетно. Тёмное дно, светлая рыбка, стремительно уходящая вниз…

Я тряхнул головой; из правого уха выползла тёплая капелька влаги. Точь-в-точь как у ныряльщика, который выбрался на берег и вытряхивает воду из ушей.

Теперь шум в голове сделался не в пример тише. Я провёл ладонью по сухому рукаву. Придерживаясь за край лавки, поднялся; снаружи доносился ровный, ритмичный, вселяющий спокойствие звук.

Кто-то стучал топором.

Путь к низкой, вросшей в порог двери занял несколько трудных минут; пошатываясь и борясь с головокружением, я ухватился наконец за железное кольцо, заменяющее ручку, и что есть силы рванул дверь на себя.

Шум в ушах усилился, перед глазами мелькнул призрак полыньи, медленно уплывающей в сторону, закатывающейся, как солнце. Дверь поддалась; в доме было холодно, но в сенях ещё холоднее. Хватая ртом морозный воздух, я инстинктивно притворил дверь, не желая выпускать из избушки остатки тепла.

Ещё одна тяжёлая дверь…

Звук топора на какое-то время смолк и снова продолжил работу. Тюк… тюк-тюк… тюк…

Скрипуче ступая по снегу, придерживаясь рукой за потемневшую от времени стену, я обогнул дом.

Хозяин вовсе не колол дрова, как мне подумалось вначале; небольшой светлый топорик взлетал и падал, снимая стружку с высокого, в рост человека, пня. Обладатель топора был доволен работой — усмехался, приглядываясь, удовлетворённо щурился; на голую макушку ложился снег, таял, мутными капельками стекал по затылку, за уши, на лоб. Когда-то светлая, а теперь заношенная рубаха прилипла к жилистой спине. Уже знакомая мне чудовищная шуба дохлым медведем лежала тут же, на снегу.

Черно Да Скоро обернулся, и в мутном свете зимнего дня я увидел, что он постарел. Осунулся, как после долгой болезни, раскосые глаза запали глубже под брови, от носа к углам губ легли чёрные стрелки; взгляд, впрочем, оставался тем же. Ничего не выражающим, малость сумасшедшим. Я еле удержался, чтобы не отпрянуть назад.