Метастазы удовольствия. Шесть очерков о женщинах и причинности - Славой Жижек

214

«Великий диктатор» (1940) Чаплина являет подобное же возмущение отношений между голосом и письменным словом: устное слово (в речи диктатора Хинкеля) непристойно, непостижимо, совершенно несоразмерно слову письменному.

215

Мишель Шион (р. 1947) – французский композитор-экспериментатор, автор многих книг по теории кино.

216

См. Michel Chion, David Lynch, Париж: Cahiers du Cinema, 1992, особенно стр. 108–117, 227–228.

217

Подробное толкование этих строк из «Ричарда II» см. в гл. 1 в: Slavoj Žižek, Looking Awry, Кембридж, Массачусетс: MIT Press, 1991. [Цит. по пер. М. Донского. – Примеч. перев.]

218

Поскольку этот разрыв, отделяющий следствия от их причины, – не позитивное качество женщины, он не только удивляет мужчину, но сбивает с толку и саму женщину qua психологическую «персону»; как показано в сцене из «Синего бархата», которая непосредственно предшествует печально известной садомазохистской, Изабелла Росселлини сначала угрожает Кайлу Маклахлану громадным кухонным ножом, приказывая герою раздеться, а затем удивляется его реакции. Здесь следствие отражено в причине, т. е. в некотором смысле сама причина поражается своему же следствию. Это, конечно, означает, что причина (женщина) сама должна быть децентрирована, раз истинная причина есть «нечто в причине, большее, чем она сама». И не показывает ли нам этот перевертыш, что, на более глубоком уровне, истинная Причина qua Реальное есть женщина, которая, на уровне символической цепи причин и следствий кажется пассивным объектом мужской деятельности? Вероятно, это изумление Причины своему же следствию дает нам ключ к понятию «взаимного действия [Wechselwirkung]» у Гегеля: совсем никак не симметричное взаимодействие причины и следствия, а воздействие следствия на причину задним числом намекает на внутреннюю децентрированность самой Причины.

219

Зд.: Работа, сумма произведений (фр.). – Примеч. перев.

220

Тем самым в анализе фильмов самое главное – показать однородную, связную, диегетическую действительность как продукт «вторичного развития», т. е. различить роль (символической) действительности и роль фантастических галлюцинаций. Достаточно вспомнить «Один дома» (1990): весь фильм держится на том, что семья мальчика, его межличностная среда, его «большой Другой», и два грабителя, угрожающих ему, пока семья в отъезде, никогда не встречаются. Грабители появляются, когда мальчик обнаруживает, что остался один, и когда семья к концу кинокартины возвращается домой, все следы посещения грабителей едва ли не по волшебству исчезают, хотя из-за столкновения грабителей с мальчиком дом полностью вверх дном. То, что существование грабителей никак не известно большому Другому, несомненно указывает, что мы имеем дело с фантазиями мальчика: когда грабители явлены нам, мы меняем пространство действия – покидаем общественную действительность и оказываемся в мире воображения, где нет ни смерти, ни вины, во вселенной немого комического кино и мультиков, где тебе на голову падает гора железа, но ничего хуже шишки на лбу не случается, где рядом с тобой взрывается галлон бензина, а ущерба – подгоревшая шевелюра… Вероятно, так следует мыслить знаменитый вопль Маколея Калкина: это не выражение страха, что в дом вломились грабители, а, скорее, ужас от возможности оказаться (вновь) в собственной вселенной воображения.

221

Подобная инверсия порядка причинности – одна из особенностей психоаналитической практики: стандартный прием – толковать как причину то, что представляется следствием. Если, скажем, анализант заявляет, что не может открыться и «все рассказать» аналитику, поскольку аналитик ему лично неприятен или потому что аналитик не вызывает в пациенте должного доверия, можно не сомневаться, что отношения между этими двумя утверждениями следует перевернуть наоборот: аналитик кажется «неприятным» для того, чтобы пациент мог «не выкладывать ему всего», т. е. истинного ядра своих травм. Первым по порядку идет сопротивление анализанта «выложить все», а «неприятная персона» аналитика лишь воплощает это сопротивление, это «овеществленная» форма, в которой анализант ошибочно опознает свое сопротивление. Отговорка анализанта, таким образом, попросту подтверждает, что перенос уже происходит: под видом «неприятной персоны» аналитика анализант утверждает, косвенно, отвращение, которое он чувствует к правде о своем же желании, и неготовность с этим желанием иметь дело. Если анализант воспринимает аналитика как «неприятного», это значит, что аналитик уже задействован как «субъект, которому полагается знать» правду о желании анализанта.

222

Отто Вейнингер (1880–1903) – австрийский философ и психолог; рус. изд., напр.: Отто Вейнингер. Пол и характер. Пер. В. Лихтенштадта. М.: АСТ, 2012. – Примеч. перев.

223

С той же темой женщины, извлекаемой из летаргической бесчувственности, мы сталкиваемся там, где обычно не ищем, – например, у Генри Джеймса в «Письмах Асперна» [повесть 1888 г. – примеч. перев.]. Рассказчик проникает в разваливающийся венецианский палаццо, где обитают две дамы: пожилая американка, много-много лет назад, еще в молодости, бывшая любовницей американского поэта Асперна, и ее племянница, чуть моложе. Рассказчик всеми правдами и неправдами пытается добыть предмет своих желаний: пачку любовных писем Асперна, тщательно хранимую тайну старой дамы. Одержимый своим предметом желаний, он никак не учитывает собственного воздействия на жизнь в умирающем палаццо: его деятельность вносит дух оживления, пробуждающий двух дам из их летаргического сна, и даже вызывает у той, что моложе, половой интерес…

224

Как эти три толкования связаны друг с другом? Они исключают друг друга; думать обо всех трех в одном и том же однородном пространстве невозможно; вопреки этому, однако, их разнородность неустранима и необходима, т. е. ни одно из трех прочтений нельзя возвысить до «правильного» и считать «истиной» двух других. В этом состоит важная грань революции Линча: это единственная во всей истории кинематографа субъективная точка зрения, организующая пространство сказа (в фильмах нуар, к примеру, эта точка зрения принадлежит самому герою, чей голос за кадром сопровождает действие); у Линча главенство звука над изображением (т. е. в его фильмах структурирующий принцип, гарантирующий единство диегетического пространства, – звуковая дорожка) делает возможным множественность точек зрения. Обратим внимание, среди прочего, на особенность «Дюны», которую многие критики ошибочно отметают как некинематографичный наивизм: многоголосый закадровый комментарий.

225

Эта логика совершенно подобна той, что озвучил Делёз относительно фрейдистской двойственности принципа удовольствия (и действительности) и того, что «превыше», влечения к смерти (что́ есть подавленность у героинь Линча, если не проявление влечения к смерти?). Фрейдова мысль не в том, что существуют явления, которые нельзя объяснить принципом удовольствия (и действительности), – ему это просто доказать любым примером «удовольствия от боли», который с виду противоречит принципу удовольствия, скрытой нарциссической выгодой, извлекаемой из отказа от удовольствия, – но скорее, чтобы объяснить само действие принципов удовольствия и действительности, мы вынуждены определить более глубинную грань «влечения к смерти» и навязчивого повторения, которые открывают пространство, где может вольно править принцип удовольствия. См. гл. 10 Coldness and Cruelty, в Jiles Deleuz, Masochism, Нью-Йорк: Zone Books, 1991.

226

Эта «неподотчетность» есть то, что Фрейд желал отразить в понятии сверхстремления: случайная внешняя причина может вызвать непредвиденные катастрофические последствия, разбередив травму, которая всегда-уже тлеет под пеплом – выживает в бессознательном.

227

Упразднение линейной причинности есть, в то же время, составляющая часть символического порядка. В этом отношении случай Йона Элстера очень поучителен. В пределах «объективного» социопсихологического подхода Элстер стремится выделить особый уровень механизма, находящегося между просто описательным, или нарративным, идеографическим методом и созданием общих теорий: «Механизм есть особая закономерность причин, которую можно распознать после события, но редко – предвидеть… это меньше, чем теория, но гораздо больше, чем описание» (Jon Elster, Political Psychology, Кембридж: Cambridge University Press, 1993, стр. 3, 5). Важная деталь, которую упускает Элстер, состоит в том, что эти «механизмы» – не просто промежуточное, т. е. они не занимают срединное место на обычной шкале, по краям которой находятся истинная всеобщая теория с предсказательной силой и простое описание: «механизмы» составляют отдельную сферу символической причинности, чье действие подчиняется принципиально другим законам. Иначе говоря, особенность «механизмов» заключается в том, как одна и та же причина может влечь за собой противоположные следствия: если мужчины не могут завладеть желаемым, они иногда попросту довольствуются тем, что имеют, или же, наоборот, предпочитают то, чем овладеть не могут по той же причине – потому что не могут этим овладеть; если мужчины следуют определенной привычке в одной сфере, они иногда склонны следовать ей же и в других сферах («эффект перелива»), или же, напротив, в других сферах они действуют противоположно («эффект вытеснения»); и т. д. То, что мы никогда не можем утверждать заранее, как именно причины побудят нас, подействуют на нас своей причинной силой, не имеет ничего общего с недостаточным обобщением и непредсказуемостью, обусловленной сверхсложностью: мы имеем дело с особой символической причинностью, в которой субъект саморефлективно определяет, какие причины побудят его, или причины того, что будет причиной, его побуждающей.