Случай Растиньяка - Наталья Миронова

Они миновали еще несколько залов, кое-где задерживались, чем-то любовались, мимо чего-то другого проходили молча. Катя послушно останавливалась всякий раз, как что-то привлекало внимание Германа, рассказывала, отвечала на его вопросы. Но вот она подвела его к картине Крамского «Христос в пустыне».

–  Вот второй Христос. Совсем не такой, как у Иванова. Это еще лик Христа, он вполне узнаваем, но современен. Многие даже думают, что это автопортрет, но вон, смотри, вон на той стене автопортрет Крамского. Совсем другое лицо. Да, лицо бунтаря, но портретного сходства с Христом нет. Видишь? Этот Христос не благостен, он не плывет над землей. Его ступни изранены острыми камнями, руки грубоваты. Считалось – и сам Крамской так считал, – что Христос в пустыне решает, предпочесть ли ему земные блага или быть с народом. Его же там, в пустыне, дьявол искушал, если ты помнишь. Мы с высоты нашего знания истории уже можем интерпретировать по-другому. Проливать ли кровь? – вот о чем он думает. Это ведь 1872 год, времена народовольцев, покушений на царя и сановников. Как бы то ни было, картина вызвала скандал. Правда, с четвертым Христом вышло еще хуже, – невесело усмехнулась Катя. – Идем взглянем пока на третьего. Он тут, рядом.

Она ввела его в зал Василия Григорьевича Перова, показала портрет Достоевского и другие картины. Германа заинтересовало историческое полотно «Никита Пустосвят», и Катя покорно пересказала ему сюжет картины, присовокупив, что это еще не самое интересное, а самое интересное на тему раскола ждет их впереди.

–  Давай лучше посмотрим третьего Христа.

И она подвела его к картине «В Гефсиманском саду». Это полотно брало за душу сразу.

–  Видишь? – спросила Катя. – Он еще только молит об избавлении, но все, что ему предстоит, уже случилось. Он уже раздавлен тяжестью креста.

–  И над головой уже терновый венец, – заметил Герман.

–  Вот эту деталь я как раз считаю наивной иллюстрацией, совершенно лишней, – возразила Катя. – Идем, нам еще много чего надо увидеть.

Она вела его из зала в зал, и Герман покорно следовал за ней, впитывая новые знания. Ему страшно понравился Куинджи, а Катя пренебрежительно пожала плечами: это не искусство, а кунштюк, цирковой фокус. Он обрадовался знакомым мишкам – «Утру в сосновом лесу» Шишкина, – а она загадочно процитировала ему из Мандельштама:

О, нашей жизни скудная основа,Куда как беден радости язык!Все было встарь, все повторится снова,И сладок нам лишь узнаванья миг.

Герман не стал спрашивать, что это значит, чтобы окончательно не прослыть болваном.

Но Катя показала ему чудесные картины Федотова – они и ему нравились, и ей тоже. Герман решил, что еще не безнадежен.

Перешли в зал Сурикова, и Герман сразу понял, кто ее любимый художник. Катя провела его по всему залу, рассказала, как Сурикову полюбилась Москва и не полюбился Петербург, где его не приняли в академию, как это отразилось в картине «Утро стрелецкой казни». Показала все остальные полотна, приберегая под конец «Боярыню Морозову».

–  Поначалу замысел был скромен, – начала Катя, подводя Германа к одному из эскизов. – Суриков увидел ворону на снегу и… видишь? Просто сани, снег, черная фигура, и двуперстие показывать некому.

На всякий случай она изложила ему вкратце историю раскола, тем более что картину в этот момент оккупировала многочисленная иностранная экскурсия с гидом.

–  Дело было не только в религиозном расколе, не только в том, по каким книгам службу читать и сколькими пальцами креститься. При Алексее Михайловиче государство стало «доставать», – Катя показала кавычки пальцами в воздухе, – и не слишком религиозных людей. Ну, например, выпустило медные деньги, а потом само отказалось принимать их в уплату.

–  Что-то вроде ГКО, – вставил Герман.

–  Механизм тот же, – подтвердила Катя. – Деньги ведь тоже облигации. Только тогдашний дефолт называли «медным бунтом». Он был жестоко подавлен…

–  Это само собой, – согласно кивнул Герман.

–  Налоги выросли, – продолжала Катя, – был ведь еще и соляной бунт. Холодильников тогда не было, соль помогала сохранять продукты, а на нее налог повысили, причем резко. Мясо стало портиться, многие торговцы и крестьяне-производители разорились. И все скопившееся недовольство сосредоточилось в одном простом и понятном символе троеперстия. Его называли щепотью. Крестишься щепотью – значит, принимаешь никонианство и все ненавистные новые порядки. Идем смотреть.

Большая экскурсия тем временем двинулась дальше, а Катя и Герман подошли к великой картине.

Казалось, все лица на этом громадном полотне ей знакомы.

–  Вот справа юродивый в веригах. Сидит босой на снегу, показывает двуперстие. Их называли блаженными, они ничего не боялись, наоборот, их все боялись, и никто их не трогал. Вот старушка-странница с котомкой, а вон из-за чужих спин выглядывает монашка. Жадная, любопытная… Ходячая газета. А вот моя любимая боярышня в синей бархатной шубке. Посмотри, с каким достоинством она держится: не могу, как ты, бросить все и пойти за веру на муки и смерть, все, что я могу, это тебе поклониться.

За санями бежит женщина в красной шубке. Это княгиня Урусова, сестра Морозовой. Она последовала за сестрой в ссылку, разделила ее страшную участь. Слева – прекрасный молодой боярин стоит в задумчивости. А рядом – никониане: вон пьяный поп смеется, видишь, какие скверные зубы? Это не случайная черта: считалось, у кого плохие зубы, тот поста не соблюдает. Это и для мирян грех, а уж если священник… совсем плохо.

Герман бросил быстрый взгляд на Катин рот. Его с первого дня знакомства поразило, какие у нее красивые зубы, ровные, словно жемчуг. Но вслух он ничего не сказал.

–  В картине несколько смысловых центров, – продолжала Катя. – Первый – это сама боярыня Морозова…

Она тут же рассказала, как Анна Ахматова ходила в Третьяковскую галерею со своим другом Николаем Пуниным и он ей сказал: «А теперь идемте посмотрим, как вас повезут на казнь». Так родились стихи:

Какой сумасшедший СуриковМой последний напишет путь?

–  Портретное сходство и правда есть, – добавила Катя. – Жаль, лучшие портреты Ахматовой не здесь, а в Русском музее. Я тебе потом в Интернете покажу. Даже не знаю, какой лучше: Альтмана или Петрова-Водкина.

«Ты чего-то не знаешь?» – иронически подивился Герман, но промолчал.

–  Второй центр, – возобновила свой рассказ Катя, – вот этот человек в красной шапке. Посмотри, он неподвижен, выключен из действия, он смотрит прямо на нас. Это автопортрет. Это сам Суриков наблюдает за нашей реакцией. Но главным смысловым центром является не он. Для меня главное в картине – вот этот мальчик вполоборота чуть правее Морозовой.