Повести л-ских писателей - Константин Рудольфович Зарубин

Финка поколебалась у распахнутого шкафа. Наверное, ради приличия. Потом она всё же достала кружку и налила себе кофе из фильтровой кофеварки на подоконнике. Поставила кружку с кофе на стол. Села на папину табуретку напротив Алины.

– Ты встречалась раньше? – спросила она. – С этой знакомой твоего отца? Я прослушала, как её зовут… – договорила она смущённым шёпотом.

Алина подумала: надо же. Как хорошо эта Тайна всё-таки говорит по-русски. Почти не слышно, что финка.

– Нет, – прошептала Алина. – Она вечно в отъезде. Папа здесь поэтому и жил. Правда, у меня впечатление, что я её видела где-то. Не могу вспомнить где.

– У меня тоже, – шепнула финка. – Такое впечатление.

Она сделала глоток из кружки. Кружка была неброская, серая. Скандинавская. Алина снова прислушалась к разговору в недрах квартиры. Хозяйка больше не орала, но продолжала говорить на повышенных тонах. Если б только не по-французски, всё было бы понятно. Тихий мужской голос больше не отвечал. Ну, или отвечал совсем уж робко. Зато появился третий голос, женский, уверенный, негодующий:

– …Не даёт вам права… – говорил этот голос по-русски. – …Ни у кого из нас нет и не может быть подобного права!..В нашем положении… впутывать ваши личные пристрастия и обиды…

Потом новая женщина заговорила тише. Много секунд было не разобрать даже отдельные фразы. Всё слилось в одно взвинченное бубубу, прерываемое французскими репликами хозяйки.

– Ты не знаешь французский? – шёпотом спросила Алина у финки.

– Немного знаю, – шёпотом ответила та. – Но трудно понять, о чём идёт речь. Она повторяет, что она…

Финка умолкла, прислушиваясь. В комнате опять повысили голос. Новая, неизвестная женщина повысила – да так, что теперь слова её отчётливо звенели на всю квартиру:

– В той жизни! до вашей революции! среди людей нашего круга не было вашего демократического централизма! так называемого! Важные вопросы выносились на общее обсуждение и решались голосованием! Владимир Иванович, вы, я уверена, сказали бы ей прямо в глаза! прямо сейчас! то же самое! Если бы вы, Александра Михайловна, не приучили Владимира Ивановича курить эту дрянь!

– Ха! «Люди нашего круга»! – повторила хозяйка с издёвкой. – «Люди»!

Она добавила что-то по-французски. Мгновение спустя раздался звук открываемой двери. По паркету застучали яростные шаги.

– Вы напились кофе? – спросила хозяйка, встав на пороге кухни.

Её лицо было красным от гнева. Пальцы бесцельно теребили складки на юбке.

Финка Тайна открыла рот. Она явно не знала, как реагировать на такое. Внезапно Алина поняла: глаза у Тайны совсем не холодные. У Тайны вообще было очень родное лицо. Лицо хорошего человека, у которого вот-вот взорвётся мозг на почве какой-то монструозной хуйни и усталости.

– Чудесно, – сказала хозяйка, не дожидаясь ответа. – Недопитый кофе можно взять в комнату. Прошу следовать за мной. У вас есть счастливейшая возможность принять участие в съезде кунсткамерных уродцев. На повестке дня вопросы моей половой жизни и тайны мироздания. Всё решается голосованием. У людей нашего круга всё решается голосованием.

Она любила этот мир и кролика Олифанта

По дороге от «Лаконии» до Линнанкоскенкату.

Последний день июля 2020 года

Мы снова бросили Дашу Кожемякину на пороге «Лаконии». Но переживать за неё пока не надо. После военного совета в книжном подземелье Даша чувствовала себя намного спокойней.

Больше всего её успокоило поведение Тайны Лайтинен. Тайна, когда увидела в подвале магазина русскую девушку Алину, сразу преобразилась. Она стала вести себя как раньше: внимательно слушала, предлагала какие-то разумные варианты, не смотрела в одну точку, не повышала голоса, не задавала беспомощных вопросов. Она была такая рассудительная и – ну, взрослая. Или как ещё сказать? Хозяйка «Лаконии» наконец делала именно то, на что Даша рассчитывала, когда напросилась к ней с распечатками накануне.

Даша ведь сама не считала себя взрослой. Если б она считала себя взрослой, её не взяли бы в финские учительницы. Ей оставалось только понять, что хороший человек никогда не чувствует себя взрослым, независимо от возраста. (Но это дело наживное. Для поступления на педфак такого инсайта в двадцать лет не требуют.)

Короче говоря, у дверей «Лаконии», расставшись на время с Тайной и Алиной, Даша была человеком действия. Пока её соратницы удалялись по Нервандеринкату в сторону центра, она написала и отослала два сообщения. Затем помахала в окно влюблённой испанке Мирейе, на которую все спихнули магазин, надела шлем, отстегнула велосипед от уже хорошо нам знакомой водосточной трубы и поехала за журналами мёртвого русского.

Одно из двух сообщений ушло Анне, хозяйке квартиры на Линнанкоскенкату. В нём Даша представилась временной сотрудницей «Лаконии». «Я вчера принимала книги твоего квартиросъёмщика, – пояснила Даша. – Напиши, пожалуйста, где стоит контейнер с его журналами».

Второе сообщение отправилось к Олли. Олли – это тот парень, с которым Даша занималась сексом, ела на́чос, пила пиво и смотрела нетфликс. Особенно после 12 марта, когда из-за пандемии в Хельсинки отменили всю нормальную студенческую жизнь.

Олли жил примерно там же, куда она теперь ехала. Даже поцеловались они в первый раз, когда выгуливали его кролика в Kirjailijanpuisto, Парке писателей. Оттуда рукой подать до квартиры мёртвого русского.

«Еду на Линнанкоскенкату 19 по делу, – написала Даша бойфренду. – Ты не занят? Давай встретимся. Надо поговорить».

Про «не занят» она спросила из вежливости. Олли только что выложил в инсте новую историю с кроликом. Кролик в галстуке-бабочке скакал по полу Оллиной комнаты вслед за пластмассовым мячиком для флорбола.

– Aww, Oliphant, – невольно шепнула Даша, от всего сердца лайкая видео. Она любила кролика Олифанта. Всегда приносила ему морковку.

В общем, Олли явно был дома и ни фига не делал. А Даша же, если помните, как раз хотела с ним расстаться. Она приняла такое решение, когда поняла, что ему нельзя рассказать ни о звонке про Болонью, ни о распечатках – да совсем ничего сокровенного или хотя бы важного. Выполнить своё решение Даша хотела как можно скорее, чтобы больше об этом не думать. Плюс, конечно, некрасиво было держать Олли в неведении.

В Хельсинки между тем было около десяти утра. Температура карабкалась к двадцати. Всё пронзительней пахло скорым августом, и небо казалось особенно лазурным и высоким.

Теперь, успокоившись, Даша опять смотрела на город новыми глазами повышенной зрячести. Цвета были ярче и сочней, очертания предметов – резче, чем обычно. Так бывает, когда видишь сон и вдруг понимаешь, что спишь, и всё вокруг будто вспыхивает и оживает. Даша много раз видела такие прозрачные сны, но в то утро, по дороге на Линнанкоскенкату, на ум ей пришли не сны,