Честь - Гумер Баширов

Айсылу пробралась вслед за Нэфисэ на сцену,

— Товарищи! — сказала она.

Рукоплескания тотчас же прекратились.

— Родные! — продолжала Айсылу. — В день двадцатипятилетия Великого Октября разрешите поздравить вас с большой радостью. Ваш упорный труд выдвинул «Чулпан» в ряды передовых колхозов. За хорошую работу, за высокий урожай районный комитет партии и райисполком вручили «Чулпану» переходящее Красное знамя.

Все поднялись и шумно захлопали в ладоши.

Когда в зале стало тихо, Айсылу продолжала:

— Товарищи! Принимая знамя в присутствии передовиков всех колхозов района, мы сказали, что «Чулпан» и впредь будет в рядах первых, что мы не отдадим это знамя никому. Правильно ли мы сказали, родные?

— Правильно, правильно! — зашумел весь зал.

— Вы сказали то, что все мы думаем!..

Тысячи чувств обуревали сейчас Нэфисэ. Сознание того, что она стала нужным человеком для родного колхоза, наполняло ее гордостью и даже немного кружило голову. Она ощущала прикосновение мягкого бархата знамени к своей руке и, глядя на веселые лица односельчан, думала: «Это знамя завоевано и моим трудом!»

Нэфисэ бросила взгляд на Хайдара, зачесывавшего пальцами густые свои кудри, и тут же отвернулась: «Нет, больше не буду смотреть, не буду!»

Айсылу между тем продолжала говорить о том, что «Чулпан» досрочно выполнил государственные поставки, выделил семенной и страховой фонды и сдал в фонд обороны две тысячи пудов хлеба.

— И после всего этого, — сказала она, — у нас есть возможность выдать на трудодень и хлеба и картофеля. Хорошо потрудились вы нынче, родные, очень хорошо!

Айсылу нагнулась к Тимери и о чем-то тихо спросила у него. Старик, видно, не умел разговаривать шепотом и пробасил на весь клуб:

— Еще бы не сказать! Говори, говори! Сейчас самое время!

Все весело рассмеялись простоте своего председателя.

Айсылу выпрямилась и, выждав тишину, заговорила опять:

— Товарищи, вы, конечно, помните: в прошлом году, когда фашистская нечисть рвалась к Москве, стойкость двадцати восьми джигитов поразила весь мир.

— Это же панфиловцы! — откликнулась молодежь.

— Помните, как эти двадцать восемь героев погибли на своем посту, но не пропустили врага! Кто были они? Настоящие гвардейцы! В Сталинграде бойцы Алексеев и Хусаинов уничтожили каждый по десять гитлеровцев. Кто были они? Гвардейцы! Где самый трудный участок, где нужны храбрость и стойкость — там всегда гвардейцы! — Айсылу окинула взглядом затихший зал. — И у нас есть такие люди! Кто в нашем колхозе начал соревнование? Кто в этот тяжелый год снял с гектара по сто сорок пудов урожая? Бригада Нэфисэ — наши гвардейцы!

Айсылу вынула из кармана бумагу и стала читать, кому сколько хлеба причитается по дополнительной оплате.

Нэфисэ невольно взглянула на отца. Услышав, что Нэфисэ получит сто пятьдесят пудов пшеницы, Бикбулат засуетился, долго шарил по карманам, наконец вынул свою короткую трубку и сунул ее в рот. Острые его глаза уставились из-под лохматых бровей на дочь. Нэфисэ вспомнила свой вчерашний разговор с отцом и поежилась. Вчера он зашел к ней в комнату.

— На твою пшеницу избу поправим, а то она вовсе обветшала, — категорически заявил он. — И одежду надо тебе справить. Твоя судьба впереди, ты еще молодая. Не век тебе жить в отцовском доме...

Нэфисэ сказала, что не поднимется у нее рука продавать на базаре пшеницу в тяжелое военное время, что изба еще потерпит до конца войны. Старик весь потемнел.

— О себе, что ли, я хлопочу? Мне что? Мне хватит десяти аршин бязи на саван. А изба развалится, так на вашу голову! — глухо сказал он и вышел, хлопнув дверью.

Нэфисэ тяжело вздохнула. Кто знает, может быть, ей придется уйти и из отчего дома?.. Она передала знамя Айсылу, подошла ближе к столу и, волнуясь, поблагодарила собравшихся от имени своих товарищей за высокую оценку их труда.

— В дни, когда родина переживает огромное бедствие, нам не удалось защищать ее с оружием в руках, — сказала она твердо. — Но нас успокаивает мысль, что мы, даже находясь в глубоком тылу, помогаем фронту. Всю дополнительную оплату до последнего зернышка отдаю в фонд обороны — бойцам Сталинграда!

Последние ее слова утонули в гуле одобрительных возгласов и аплодисментов. Айсылу крепко пожала ей руку.

— Большое спасибо тебе, Нэфисэ! — сказала она. — Большое, большое спасибо!

Гул одобрения в зале усилился.

«Вот она — благодарность народа!» — радостно думала Нэфисэ. Взгляд ее внезапно упал на отца. Бикбулат сник, казалось — он весь скрылся под своей старой лохматой шапкой. Перед ней возник образ брата Сарьяна, и она с гордостью подумала, что он, наверное, порадовался бы сейчас вместе с ней.

Мэулихэ между тем и глазами и бровями усиленно делала какие-то знаки Хайдару, сидевшему как раз напротив нее. Хайдар не выдержал и рассмеялся.

— Право, мама, я ничего не могу посоветовать! — крикнул он ей. — Делай что хочешь!

Мэулихэ махнула на него рукой и, кашлянув, поднялась с места. Хотя она и встала довольно решительно, но слов у нее вдруг оказалось немного. Пробормотав с запинкой несколько фраз, она поспешила закончить:

— Ну вот... Как говорится, и у долгой и у короткой речи — смысл бывает один... Запиши-ка, Айсылу, в подарок от меня сто пудов!

Не успела Мэулихэ сесть на свое место, как на память ей пришли все те слова, которые она хотела сказать. И она, не обращая внимания даже на сына, который, перегнувшись через стол, хлопал ей и кричал что-то, поднялась опять и уже смело заговорила:

— ...А за все это — большое спасибо партии нашей!

Слова ее утонули в выкриках и аплодисментах. Мэулихэ выждала, пока наступит тишина, и добавила:

— И еще спасибо нашей Нэфисэ! Она приняла на себя всю тяжесть работы! А также спасибо Айсылу и Тимери-абзы — они все время помогали нам!..

Зэйнэпбану говорить было не о чем, поэтому она смирно сидела за столом, сложив на коленях большие руки, и слушала, как говорили другие. Сидела она смирно еще и потому, что надела сегодня свое новое густо-зеленое шелковое платье и боялась помять его.

Сначала очень хорошо выступила Нэфисэ. Зэйнэпбану вместе со всеми похлопала ей. Потом она шумно аплодировала Мэулихэ. После них вышла вперед Карлыгач и стала говорить не как другие, а стихами:

Одной ногой стоит он на скале,Другой стоит на берегу морском...

Чуть покачиваясь, глядя куда-то повыше двери, Карлыгач сказала много красивых слов. Откуда только берет она эти слова, и как у нее складно получается!

Армия наша — тот богатырь!..

Зэйнэпбану слушала стихи Карлыгач, а сама незаметно шевелила под столом пальцами, подсчитывая, как распорядится она дополнительной оплатой, какие вещи приобретет для дома, что приготовит к свадьбе. «Сложить новую печь в бане — три пуда; пальто «самому» — не меньше пяти пудов; свалять обоим новые валенки — еще пуда три. Купить две овцы да уток... На это, пожалуй, уйдет пудов двенадцать. Вот тебе и наберется сразу пудов тридцать... А еще других расходов видимо-невидимо: платья там, белье, скатерти да полотенца... Ай-яй, погляди-ка на Нэфисэ и Мэулихэ! Похоже, закурлыкала у них пшеница журавлем! Как говорит мать: у тароватого добро не держится! Вот мать у Зэйнэпбану умеет хозяйничать. Только сегодня объявили дополнительную оплату, а она уже давно завязала мешки с долей Зэйнэпбану и крепко уселась на них».

Зэйнэпбану глубоко вздохнула. Пшеницы-то хватит, а вот где жениха найти, где он «сам», непутевый?..

Вот, родина, подарок мой тебе! —

закончила Карлыгач и добавила к стихам, что дарит сталинградцам семьдесят пудов пшеницы.

Зэйнэпбану усердно захлопала и ей.

Но вот встала и маленькая Сумбюль. А мама ее сидит и смотрит дочери в рот, будто и сама хочет что-то сказать.

Сумбюль поправила галстук, пригладила волосы и заговорила, поглядывая то на Айсылу, то на сидящих в зале:

— Ведь нас теперь только двое с мамой, так, Айсылу-апа? Мы обе все лето работали в поле. Мама и говорит, что нам достаточно и того, что получим по трудодням. А вот то, что заработала я сама по дополнительной оплате, как папину долю, отдаю фронту!

Ясные, чистосердечные слова ребенка взволновали всех. Сумбюль долго аплодировали, старушки любовно гладили ее по головке.

В зале стоял шум, кто-то еще просил слова.

Зэйнэпбану молчала, но ей уже спокойно не сиделось. И вдруг как-то невольно поднялась и она. Почувствовав сама, как неуклюже она высится над всеми, Зэйнэпбану смутилась, лицо у нее стало краснее галстука Сумбюль. Чтобы скорее выйти из неловкого положения, она заговорила, повернувшись к Айсылу:

— Айсылу-апа! И от нас подарок... по силе возможности... Запиши пудов тридцать пять. — Но, увидев в устремленных на нее ласковых глазах Сумбюль удивление, Зэйнэпбану совсем смешалась и, хотя уже сказала все, никак не решалась сесть. Постояв так, она робко добавила: