Избранное - Эрнст Сафонов

— Чего ж так?

— Она у проходной ждет, а я через забор!

— Ловкий ты парень…

— А чего ж!

— Не думаешь, что надломил ее на всю жизнь?

Спросил, чувствуя в себе нарождающееся раздражение, вызванное не только нагловатым откровением Гриши, а еще его сытым румянощеким лицом, в котором уже не видел прежнего простецкого выражения. А спросив, тут же осекся, вяло подумал: «А судьи кто?.. Умеем благородно гневаться… научились по книгам! А сам такой же стервец!..»

— И не скучно без подружки?

— А мы с подружкой! — легко отозвался Гриша, обрадованный, кажется, что не нужно отвечать на прежний вопрос — Как же без этого, иль не живые?

— Колхоз, Гриша, ничего?

— Нормальный. Свой кирпичный завод строим.

Хотел Дмитрий узнать, что с Тимохиным, работает или нет, жив ли, но с какой-то суеверной опасливостью остановил себя: увижу на месте. Началось — так нужно испить чашу до дна…

В поселке «Заря» (и колхоз тоже «Заря» ) мальчишки катались на лыжах и санках прямо с крыш сараюшек и надворных пристроек — такие сугробы намело. Расчищенные тропинки, ведущие к крылечкам домов, колодцам, проезжей дороге, своей глубиной и хозяйской продуманностью напоминали окопные ходы сообщений, прорытые по правилам военно-инженерных наставлений. В звонком осторожном инее стояли высокие тополя, и даже корявые осокори с обрубленными ветвями-култышками, припушенные узорчатой снежной красотой, смотрелись достойно, не портили всеобщего праздничного вида… А уплотненный снег под кожаной обувью озорно взвизгивал, и от этого мороз казался еще крепче, но не пугал, а как бы звал помериться силенкой: кто кого — он, мороз, или наперекор ему горячая кровь взбодренного человека… Вон один прошел: полушубок нараспашку, лицо и обнаженная шея кирпично-красные, а в голых, без рукавиц пальцах твердо зажат газетный кулек — нет этому человеку дела до ртутного столбика термометра, опустившегося к цифре 25!

Дмитрий невольно улыбнулся — как все это похоже на то, о чем мечталось в Москве: вот приеду и увижу… Он шел к конторе колхозного правления; не мог никак вспомнить, где же стояла тонкостенная избушка Тимохина, в которой он когда-то пил топленое молоко, и где была избушка Клани, не находил взглядом… Усадьбы как-то поредели, просторнее стало, но чуть ли не каждый хозяин отгородился от улицы штакетниковым заборчиком, наличники окон разрисованы в голубое, белое, зеленое, а крыши — не как раньше, не под солому — шиферные в основном и под железо есть. «Выправились, денежки завелись», — подумал Дмитрий.

В новом, вытянутом, как барак, и по-барачному разделенном на тесные клетушки здании была дверь со стеклянной табличкой: «Председатель тов. А г а п к и н  С.  И.», куда и ткнулся Дмитрий. На счастье, председатель оказался у себя, сидел за двухтумбовым столом — маленький сам, желтолицый, тощий телом, с задорным хохолком седоватых волос (как на портретах у генералиссимуса А. В. Суворова).

— Я, конечно, рад приветствовать писателя в нашем колхозе, — стесняясь и радушно сказал председатель после того, как с уважительностью подержал в руках фирменное удостоверение редакции журнала. — Рад, хотя ведь мы не какие-то особенные, заслуживающие описания в книгах…

— Нет-нет, не о книге речь, — тоже застеснявшись, поторопился объяснить Дмитрий. — Посмотреть хочу, сравнить… А напишу если — очерк будет, рассказ, возможно…

— Понятно, — подхватил председатель, — малый жанр, значит. Но что ж, не хвалимся, а надо — покажем!

Он вроде бы бесцельно (однако Дмитрий его понял) покосился за себя — стояло за узкой председательской спиной утяжеленное золотыми кистями знамя; на полуразвернутом полотнище читались шитые буквы: «…трудовой славы…»

— В меру сил, — сказал председатель. — Движение вперед.

Он ровно и быстро пояснил Дмитрию, какой силы колхоз «Заря» по экономическим показателям, какие перспективы имеются, что построено и будет заложено по весне… Тут же мимоходом сообщил, что он хоть и пришлый для этих мест, из тамбовских, но уважением пользуется, и очень помогает ему полученное образование: учился в физкультурном техникуме и специальной школе милиции.

— Дмитрий Сергеич, — попросил председатель, — дам сейчас человека — займитесь, если можно, осмотром нашего производства, так сказать… А я должен подготовиться — мероприятие сегодня проводим. А после уж тут!..

— Конечно… ради бога! — воскликнул Дмитрий. — Я один готов. Прогуляюсь, подышу…

— Что вы!.. Минутку!

Председатель постучал точеным кулачком в стену, на этот стук просунулось в дверь чье-то неопределенное серое лицо и тут же, получив указание разыскать Зою Васильевну, скрылось. А Зоя Васильевна находилась, вероятно, в этом же помещении, пришла сразу — кареглазая девушка лет двадцати с небольшим, коротенькая фигурой, обтянутая шерстяным свитером, в лыжной шапочке с пушистым помпоном и ужасно деловая по виду: хмурила бровки до морщинок на переносье, губы поджала, спросила строго у Агапкина:

— В чем дело, Степан Игнатьич?

— Большое дело, — ответил председатель; и Дмитрию пояснил: — Заведующая библиотекой… Зоя Васильевна. — И, подумав, добавил: — Наш культурный кадр.

— В чем же дело? — нетерпеливо переспросила девушка и посмотрела на Дмитрия так, словно бы сказала: вы, разумеется, приезжий, из начальства какого-нибудь, однако и мы себе цену знаем…

— Вот, Зоя Васильевна, — председатель вежливо показал на Дмитрия, — посетивший нас товарищ имеет тоже отношение к культуре — писатель!

Зоя Васильевна вспыхнула, вздрогнули изображения круторогих оленей на ее неприметной груди, протянула Дмитрию узенькую потную ладошку.

Быстрая Зоя Васильевна вырывалась вперед, оглядывалась: не сильно ли отстает писатель, мелькали перед глазами Дмитрия ее коротенькие тугие ножки в подшитых валенках. Кивал успокаивающе: я тут, поспеваю…

Сводила Зоя Васильевна на свиноферму, после на МТФ (молочнотоварную); еще в холодное кирпичное здание с закопченными стенами, где ремонтировали трактор, — показывала, знакомила с людьми, не утрачивая прежней озабоченности на раскрасневшемся личике.

На свиноферме Дмитрия поразила свирепая, «толстомясая», смахивающая на бегемота свинья — свиноматка по кличке Диана; прошлой ночью недоглядели, и Диана сожрала все свое потомство — тут же, как только поросята вышли из нее… А у доярок, когда к ним заглянули, была послеобеденная передышка — пели они, славно пели: «…Поутру рано на заре стоят кони во дворе…» Но застеснялись женщины чужого человека, сломали старую песню; и Дмитрий, выйдя с Зоей Васильевной наружу, сказал:

— Прошу, Зоя Васильевна, миленькая, не надо меня так пышно представлять — совестно как-то… Работают все, а мы праздные… не мы, вернее, я!

Зоя Васильевна дернула плечиком — не ответила ничего. А он нечаянно, когда она не ожидала, заглянул в ее глаза и подивился: сколько грусти-то в них! Это как прикрытие — внешняя сердитость, нахмуренность; тут другое, по глазам видно — глубокое, когда ожидаются или уже коснулись сердца печали, когда тихо и тайно несешь, будто тяжкий крест, какое-то горе… «Не ошибаюсь, наверно, — подумал Дмитрий, — и как же неспокойно призван жить каждый человек; и вот этой маленькой Зое в этих снегах, глухом бездорожье достались свои беды, а она бежит, будто колобок катится, и верит, как все мы, в лучший завтрашний день…»

В ремонтной мастерской пять-шесть механизаторов, переругиваясь, вроде это помогало им в трудном занятии, «раздевали» трактор. Дмитрий окончательно почувствовал ненужность, ложность своего «экскурсионного» обхода хозяйственных служб — был он лишним и холодным среди разгоряченных работой людей; они понимали, что он имеет право ходить вот так, с портфелем в руках, в чистом пальто, спрашивать их о чем-то, и, отвлекаясь от дела, отвечали ему с терпеливой вежливостью. Пробежал мимо старик с мотками ржавой проволоки, сказал громко: «Как бы не замазать, гражданин, посторонитесь!..» Дмитрий спрятал в карман приготовленную было для общего курения пачку сигарет, пошел к выходу… А догнавшей его Зое Васильевне сказал, не сумев скрыть нервозности:

— Что запланировано дальше?

— Вы устали, конечно, — ответила она, — пойдем ко мне в библиотеку. Там тепло и книги.

…Они идут по искрящемуся снегу — она опять немножко впереди, словно заманивает туда, куда ему вовсе и не нужно, — и навстречу из-за угла избы вываливается тракторист Гриша, переодетый в полупальто-«москвичку», с ярким мохеровым шарфом вокруг шеи и в прежней заношенной солдатской шапчонке, не соответствующей всему его «выходному» виду.

— Гуляем! — кричит он с наигранной удалью. — Приветик!

И сует Дмитрию руку, как будто бы не два-три часа назад они расстались.