Иди на Голгофу. Гомо советикус. Распутье. Русская трагедия - Александр Зиновьев

Коллектив

Самая большая потеря для гомососа — отрыв от коллектива. Я почти совсем не переживаю потерю родственников и друзей, московской квартиры, выгодного положения в смысле работы. Но мне ни днем ни ночью не дает покоя то, что я потерял свой коллектив. Не обязательно мою последнюю лабораторию или предпоследний институт, а любой какой-то наш (мой) коллектив. Вовлеченность в жизнь коллектива почти во всех важных и пустяковых аспектах бытия — вот основа нашей психологии. Душа гомососа лежит в его приобщенности к коллективной жизни. Даже идеологическая обработка, вызывающая у нас протест, отсюда выглядит иначе, а именно — как средство вовлечения индивида в коллективную жизнь. Идеология унифицирует индивидуальное сознание и соединяет миллионы маленьких «я» в одно огромное «мы».

Даже восстание против советского общества есть явление в рамках коллективности. Оно обычно есть бунт в коллективе, а не за отделение от него. Самое мощное средство борьбы против бунтарей в этом обществе — исключение их из коллективов. Выброшенные из нормальных коллективов, они оказываются не способными создать устойчивые и преемственные коллективы не столько в силу запретов и репрессий со стороны властей, сколько в силу отсутствия условий для нормальной коллективной жизни. В нелегальном коллективе не платят зарплату, в нем не сделаешь карьеру, не повысишь квалификацию, не улучшишь жилищные условия, одним словом — не получишь всего того позитивного, что дает нормальный советский коллектив, зато будешь иметь в избытке все то негативное, что дает любой коллектив.

Я сам принимал участие в разработке методов борьбы с оппозиционерами, бунтарями, диссидентами, критиканами и прочими явлениями того же рода именно с этой точки зрения. Доля и моей мысли легла в инструкции, в соответствии с которыми действуют чиновники ЦК и КГБ, а также руководители здоровых советских коллективов. И вообще лучшие умы этого общества идут не в оппозицию, а на борьбу против нее. Здесь есть организации, которые очень похожи на советские коллективы. Но — в их худших проявлениях, а не в лучших. Они не дают той защищенности индивиду и душевной теплоты, какие есть в советских коллективах. Здесь корыстные интересы сильнее и острее. Люди холоднее и беспощаднее. Это звучит комично, но тут нет партийной организации — высшей формы внутриколлективной демократии. Хочу посидеть на партийном собрании. На субботник хочу. Я готов даже на овощную базу поработать сходить и в колхоз на уборку поехать…

Абстрактный и реальный коллектив

Абстрактно рассуждая, первичный (базисный) коллектив коммунистического общества есть нечто в высшей степени разумное, можно сказать — предел мечтаний лучших представителей рода человеческого. Но в конкретном воплощении этот абстрактный идеал выглядит несколько иначе. Например, руководитель группы из десяти сотрудников — явление вполне естественное. Но столь же естественно и то, что он использует свое положение в корыстных целях. Человек, который взял меня на работу в свою группу после окончания университета, был полнейшим ничтожеством в науке и довольно подлой тварью в житейском отношении. Я три года «ишачил» на него за одно только обещание помочь «протолкнуть» маленькую статейку в печать под моим собственным именем. Чтобы попасть в старшие научные сотрудники, я должен был напечатать монографию. Пусть маленькую, но все-таки отдельную брошюру или книгу. Чего мне стоило напечатать два десятка статей до этого, не хочу вспоминать. За одно это можно возненавидеть советское общество со всеми его достоинствами. Когда же дело дошло до монографии, начался сущий ад. Мою работу дважды проваливали на ученых советах. Причем делали это люди, считавшиеся моими хорошими знакомыми и друзьями. Наконец я решил схитрить: напечатал книжечку в провинциальном городе, отдав весь гонорар в качестве взятки за напечатание.

В конце концов я «пробился» — стал старшим научным сотрудником. А чего это мне стоило? Если бы Бог предложил мне повторить жизнь, я бы из-за одного этого периода «пробивания» не согласился бы на это. А во что мне обошлась малюсенькая кооперативная квартира?! Даже хорошо знавшие меня люди, устроившие себе превосходные квартиры, зачислили меня в проходимцы. Возможно, я и вел себя в этой истории как проходимец. Но ведь жить-то где-то надо.

Мне становится одновременно обидно, грустно и смешно, когда допрашивающие меня чиновники зачисляют меня в привилегированный класс советского общества. Еще бы! Член партии. Старший научный сотрудник. Лично дружил с сотрудниками аппарата ЦК КПСС и КГБ, среди которых были лица в высоких чинах. Что еще нужно? Гляжу я на этих сытых и самодовольных болванов, и хочется выругаться трехэтажным русским матом. Но я вижу, что объяснять им что-либо бесполезно. Вам хочется считать меня персоной из привилегированных слоев, думаю я, считайте! Я ничего не имею против. Я не собираюсь искать здесь справедливости. Я знаю, что такое земная справедливость. Самое справедливое учреждение на земле — здоровый советский трудовой коллектив. Я на своей шкуре испытал его беспощадную волчью справедливость. Так неужели я буду искать справедливости здесь, на вашем лицемерном Западе?!

Когда я давал согласие на эту эмиграцию, я в глубине души надеялся вырваться из смертельных дружеских объятий советского коллектива. Но здесь, на Западе, мне раскрыли свои объятия такие же коллективы, отличающиеся от советских лишь отсутствием достоинств последних. Вырвавшись из родной гнусной семьи, я вынуждаюсь здесь вступить в аналогичную гнусную семью, только совсем чужую. Я делаю все для того, чтобы избежать этого и остаться одиноким, никому не подконтрольным волком. Чем это кончится? Боюсь, что, отбившись от стаи, я становлюсь легкой добычей для охотников. Я уже вижу красные флажки и слышу крики загонщиков.

Сдергивание маски

Официально считается, что социально здоровый гомосос не может совершать поступки определенного рода, создающие чрезвычайную ситуацию. А раз он такой поступок совершил, значит, он был нездоровым, но прикидывался здоровым. И теперь коллектив должен разоблачить его — сдернуть с него маску, припереть к стене, вывести на чистую воду. Я через такую процедуру «одергивания маски» прошел. Все мои невинные прошлые прегрешения пошли при этом в ход. Раньше я считался человеком, который «не дурак выпить и с бабами покуролесить». Теперь выяснилось, что я — пьяница и развратник. Раньше я считался плохо устроенным в бытовом отношении, недотепой, который с большим трудом добился решения жилищной проблемы на самом жалком уровне. Теперь выяснилось, что я — аферист и мошенник.

Гомосос, совершающий потенциально осуждаемые поступки, но не попавший в ситуацию «одергивания маски», не ощущает себя морально ущербным существом. Попав же в такую ситуацию, он начинает ощущать себя морально неполноценным, даже будучи убежден в своей невиновности. Я знал, что моя ситуация «одергивания маски» есть лишь спектакль. Но я все равно переживал ее как подлинную. Она и была такой, ибо все ее участники выполняли свои роли в ней правильно и естественно. Однажды ощутив себя морально ущербным в такой ситуации, гомосос уже не может избавиться от такого ощущения. Я был смертельно ранен. И вряд ли оправлюсь от этой раны.

Циник

Циник выехал на Запад с намерением устроиться с комфортом, посмотреть мир и стать миллионером. В Союзе он был гениальным «организатором» и имел все, что душа пожелает. Но возжаждал большего. Еще живя в Москве, переправил свои ценности на Запад. Попался при этом в лапы еще более гениального «организатора», и тот обобрал его до нитки. С тех пор возненавидел советских эмигрантов, особенно диссидентов, поскольку считал их виновниками эмигрантской эпидемии.

— Здесь все набивают себе цену, — говорит он, — и производят себя в более высокий ранг, чем были в Союзе. Лейтенант КГБ выдает себя за майора, бездарный сотрудник журнала «Безбожник» — за крупного ученого, десятистепенный писака — за ведущего писателя, технический помощник сотрудника ЦК — за члена ЦК… А Запад сам помогает раздувать важность эмигрантской мелкоты. Зачем?

— Западу лестно иметь дело с высокими советскими чинами. И хочется думать, что советский строй рушится изнутри.

— Зачем вы уехали? Вы же в Москве жили припеваючи! Я бы на вашем месте попросился обратно.

— Не торопитесь меня хоронить. Кто знает, может быть, у меня будет свой особняк, пара машин, куча чернокожих и желтокожих любовниц, яхта в теплом океане…

— Понимаю. Конечно, такой человек, как вы, зря не уехал бы. Вы правильно поступаете. Продаваться, так за миллионы.

Энтузиаст

Энтузиаста выбросили на Запад, руководствуясь таким соображением: пусть на Западе своими глазами посмотрят, что собой представляют советские поборники прав человека. Но пока на него смотрит в основном не Запад, а я. Запад смотрит на него только тогда, когда он, Запад, сам хочет взглянуть на это порождение советского общества, т. е. когда Энтузиаст умыт, побрит и поменял белье, когда он заготовил тезисы своего заявления, желаемые для Запада, когда сам он, как говорится, хочет показать товар лицом. Я же вижу его в основном тогда, когда не хочу, в его спонтанных и неконтролируемых проявлениях. И скрыться от него нет мочи — догонит на лестнице, настигнет в туалете. И заорет на весь Пансион, что он со мной не может согласиться, что я ошибаюсь, хотя я ровным счетом ничего не утверждаю, что моя позиция есть позиция КГБ.