Здесь и теперь - Владимир Файнберг

— Такое решение, Катя, невозможно. Рационально не объяснишь. Разве что могу сказать: Советский Союз для меня не только страна — судьба… Поговорим лучше об испанской шали. Хочу купить для Анны. Не представляю: где приобрести?

Катя сидела потупясь, курила. Потом загасила сигарету.

— Еще кофе?

— Нет. Спасибо.

— Видите ли, Артур, ваших туристских грошей на настоящую шаль не хватит. Если хотите, у меня есть время, подъедем в универмаг «Cort Angle», смогу помочь решить все ваши проблемы.

— Прекрасно. Я не умею покупать вещи, тем более не знаю языка…

…Когда поднимались эскалатором универмага «Cort Angle» на один из этажей, где продавалась женская одежда, Катя сказала:

— Давайте договоримся. Подлинная испанская шаль, к тому же старинная, у меня есть, и я посылаю её Анне. Это будет мой подарок. А вам, вы мне тоже очень симпатичны, хотя и порицаете за то, что оставила Москву, за буржуазную жизнь (я тоже умею читать мысли), мне хочется подарить видеомагнитофон. Это здесь неподалёку.

— Не обижайтесь, пожалуйста, я не приму такого подарка, — твёрдо сказал я.

Сошли с эскалатора в зал, где, кроме нас, покупателей не было. Приглушенно звучала итальянская мелодия — «Санта Лючия»… В широкие окна лилось солнце Барселоны. У просторных отсеков–секций стояли девушки–продавщицы.

— С вами каши не сваришь, — горько улыбнулась Катя. — Тогда поступим так. Я вам говорила, у меня сестра в Киеве. Вернетесь — пошлите ей сто рублей, а я соответственно даю испанские деньги. Вот двадцать тысяч песет. По рукам, Артур?

— Ну, если соответствует — спасибо.

Вместе выбрали Анне белое платье, туфли, поднялись выше в мужской отдел, где я купил для себя голубую курточку на «молнии» и кроссовки.

После этих покупок у меня осталось целых шесть тысяч песет, что было равно примерно тридцати рублям — на кофе и прочие мелочи.

— Когда вы должны быть в отеле? — спросила Катя.

— К двум.

— Надо вернуться, упаковаться, взять шаль, но мы ещё успеем заехать в колледж забрать моего Федерико, хорошо?

— Конечно.

И мы поехали за Федерико.

У ворот узорчатой ограды, замыкающей парк со старинным особняком посреди, машина остановилась.

— Сейчас выпустят, — сказала Катя, взглянув на часы.

Тотчас двери особняка распахнулись, и орава мальчишек в разноцветных курточках выбежала на зелёную лужайку. Вместе с ними появился высокий, спортивного сложения парень с мячом.

— Десятиминутная разминка в конце занятий. Без этого их не отпускают, — сказала Катя.

Подъезжали и подъезжали машины с родителями. Все смотрели сквозь решётку на взлетающий мяч, на счастливых ребят.

— Не думайте, что это так уж прекрасно, — сказала Катя. — Эти богатые люди, и мы с мужем в том числе, ежемесячно платим огромные деньги гангстерам за то, чтоб наши дети остались живыми. Представьте, в каком напряжении я нахожусь…

Наконец створки ворот разошлись в стороны. Родители быстро разобрали детей. Машины начали разъезжаться.

Приехав домой, Катя стала спешно паковать вещи, а Федерико, не менее очаровательный, чем его сестра, затащил меня в свою комнату, где на низком столе среди электронных игрушек стоял большой глобус. Мальчуган закрутил его, потом нашёл какую‑то точку, ткнул пальцем и крикнул:

— Москва!

Это было единственное русское слово, которое он знал.

…Через восемь дней вечером первого мая накануне отлёта из Мадрида, уже побывав в Толедо, в Сеговии, Авиле, усталый от обилия впечатлений, включил цветной телевизор в своём номере, в отеле «Gran Via». И ахнул.

Первое, что я увидел на экране, — был Игоряшка! Игоряшка запускал модель планера, танцевала Машенька с веером, отплясывали малыши…

Смотрел с нарастающим чувством вины. Создал, сам того не желая, пусть и оригинальный, узор на гигантском занавесе показухи.

«Первомайское поздравление» не только не было зарублено, но, как потом выяснилось, шло в этот день и в социалистических, и во всех странах мира.

Испания.

Рано утром мы выехали из Мадрида. По дороге в Сеговию автобус сверх программы заезжает на полтора часа в Алькала‑де–Энарес — городок с университетом шестнадцатого века.

Пока мои спутники посещают музей, фотографируют действительно красивый мраморный фасад университета — с гербами, барельефами, статуями, — я брожу по окрестным авенидам, прохожу мимо коротко обрезанных платанов с брызнувшей листвою, мимо белых домов с красными черепичными крышами, вступаю под тень аркад, откуда освещённая солнцем улица, балкончики с цветами бегонии кажутся ещё более яркими.

Аркады выводят на круглую площадь. Посреди неё бьёт фонтан. Знакомые старинные здания смотрят на меня…

Я замираю, озираюсь, оказавшись в собственном сне.

Там, на восьмидесятиметровой глубине, сегодня неслыханный жор. Правая рука налилась свинцом, устала выбирать толстую леску с десятью крючками, оснащёнными разноцветными птичьими пёрышками. Каждый раз стряхиваю с них на дно шлюпки по десятку крупных, отливающих синей сталью сельдей.

И опять свинцовое грузило утаскивает в глубину леску самодура. Сквозь поверхность воды какое‑то мгновение видна зазывная игра птичьих пёрышек.

Дно шлюпки устлано толстым слоем шевелящихся рыб. А по леске вновь передаются дробные удары — клюёт.

Раньше такого клёва никогда не было.

Третий месяц каждое утро, если нет шторма, я выхожу в зимнее море на старой, купленной по дешёвке шлюпке, ловлю рыбу, потом причаливаю к берегу, где меня ждут торговки с клеёнчатыми сумками. Продаю им улов, который они тут же волокут на базар, а сам, сонный, плетусь в гостиницу, где снимаю недорогой номер — каморку без окна, сдираю с себя брезентовый костюм с капюшоном, свитер, смываю с лица и рук морскую соль, обедаю в гостиничном буфете, часа полтора сплю, а потом до поздней ночи работаю при свете лампы. Надежда, что мой труд все‑таки дойдёт до людей, трепещет в душе. Пишу, машинально прислушиваюсь, не начался ли шторм, временами думаю о матери, о Москве. Иной раз кажется — там кипит жизнь, без меня происходит что‑то важное, главное…

На рассвете, когда я выгребаю от причала, горькие мысли уходят.

Из‑за гряды Кавказа встаёт солнце. С криком проносится чайка. Дома? на набережной, город, берег — все это отодвигается с каждым рывком весел.

…Никогда так не клевало, как сегодня. Может, особая погода? Взглядываю на небо.

С дальних гор надвигается широченная чёрная туча. Она идёт быстро. Порыв ветра коснулся моего лица, сбросил капюшон.

Лихорадочно сматываю и все никак не могу смотать самодур, хватаюсь за рукоятки весел. Перегруженная рыбой лодка медленно разворачивается. В борт бьёт волна, рассыпается брызгами.

Гребу изо всех сил. Гроза, неожиданная в это время года, налетает с дождём и снегом. Вокруг бьют молнии, озаряя потемневшее море с шипящими барашками пены.

Опасность всю жизнь ходит рядом со мной. Но так глупо погибнуть от молнии. Я мокрый, шлюпка мокрая, сейчас она одна в море.

Гребу в раскатах грома. Бесконечно долго приближается набережная. Вон проехала автомашина. Люди ходят под зонтиками.

Соленые брызги срываются с гребней водяных валов, застят глаза. Некогда отереть лицо, отпустить весла — лодку тут же отнесёт.

Совсем близко взрывается огненный разряд. Сердце выскакивает из груди. Может, ещё миг, и я погибну у всех на глазах.

Там под крышами дети в школьных классах, старики читают газеты, домохозяйки готовят обед, девушки мечтают о любви. Они все там.

А я здесь. Один.

Накат волны высоко поднимает шлюпку, с грохотом рушит о песчаную косу. Вышибает дно. В отхлынувшем водовороте кружат щепки, весла, снасти.

Успеваю отползти от нового нависающего вала. Стою на коленях. Без сил.

Из‑за края уходящей тучи показывается солнце. Слепящее до слез.

Глава двадцать пятая

Стоя рядом, он искоса следит за каждым моим движением. Следит, ничуть не скрывая брезгливости.

Громадный мужик в белом халате, белой шапочке — знаменитый хирург–уролог, заведующий отделением крупнейшей московской больницы, он дал мне всего тридцать минут.

Если за полчаса у Веры — девушки, что лежит под простыней на каталке, — не стихнут колики, не упадёт высокая температура, её немедленно повезут в операционную вырезать камень, закупоривший выход из почки в мочеточник. В данном случае операция связана с риском для жизни: у больной плохое сердце.

Только поэтому по просьбе отца этой девушки — серебряноголового врача–реаниматора, работающего здесь же, в больнице, того самого, который столкнулся со мной в квартире у Гошева, — операция оттянута.

Едва я прилетел из Мадрида, как врач поймал меня по телефону, умолил спасти его ребёнка.