Мы жили в Москве - Лев Копелев

Много лет я изучала американскую литературу, писала и рассказывала студентам, учителям, библиотекарям о Хемингуэе, Фолкнере, Сэлинджере. Я думала, что познакомить читателей еще с одним хорошим американским писателем — это значит просверлить еще одну дырку в железном занавесе.

Я искала ответы на проклятые, вечные и каждый раз новые вопросы русской истории: так что же нам делать? Совесть требует участвовать, но если участвовать, тогда…

Обращалась к старым любимым книгам и к моим современникам.

Александр Герцен

«Когда бы люди захотели вместо того чтобы спасать мир — спасать себя, вместо того чтобы спасать человечество — себя освобождать, — как много они бы сделали для спасения мира, для освобождения человечества…»

Давид Самойлов

«Нация еще долго будет разбираться в своем прошлом и настоящем. И помочь ей в этом процессе наша интеллигенция может только просветительской работой — т. е. медленным и методическим объяснением культурных и просветительских ценностей на уровне школьного учителя. Просветительство и есть главное дело, несмотря на всю скромность этого названия».

Татьяна Литвинова вспоминает: «Корнею Ивановичу Чуковскому очень не нравилась моя — такая минимальная! — замешанность в диссидентском движении, и не только потому, что он за меня тревожился, но он считал, что очень неправильно для человека, который несет какой-то культурный заряд, тратить себя на трибуну… что самое главное во все времена истории народа — делать то, что именно ты можешь. Он считал, что хорошая книга, переведенная мною, гораздо важнее, чем выступление на суде».

И она сама развивает ту же тему: «Положение человека творческой профессии трагично в любом обществе: ведь у него одна коротенькая жизнь, в течение которой он должен… реализовать свое призвание. Отложить эту реализацию невозможно, как и земледельцу пахоту, сев и т. д. А русский литератор — это сплошное наступание на горло собственной песне…»

Для меня и эти вопросы, и эти — и многие другие — ответы были глубоко личными, я искала, как поступать мне. Но ведь это были и общие вопросы, обращенные к моим друзьям, ко многим уважаемым людям.

Моими близкими друзьями были и остаются и те, кого причисляли к диссидентам.

Долгие годы я была связана с друзьями и коллегами, которые не были и не собирались становиться диссидентами, продолжали работать «в системе».

Слова и поступки некоторых диссидентов были мне глубоко чужды. Но я не разрешала себе их критиковать и потому, что я к ним не принадлежала, и потому, что их жестоко преследовали.

Сознание своей постоянной межеумочности, безвыходности в пространстве между двумя мирами, которые все более отдалялись друг от друга, становилось порою невыносимым.

И только старые дружбы, к счастью, не оборвавшиеся и нашим изгнанием, все годы поддерживали и удерживали «на якорях»…

Л. Пятница, 17 октября 1969 г. Р. с утра ушла в редакцию «Иностранной литературы». Я подбирал материалы для лекций. Мы оба должны были с 23 октября читать спецкурсы в университете Еревана.

Звонок. Широколицый в кепке, в темном пальто. Заискивающе:

— Вы — Лев Залманович Копелев? Я — из Комитета государственной безопасности. Пожалуйста, вот повестка. Это срочно, очень срочно… Ваше присутствие необходимо… Я лично не в курсе дела, мне поручили. Что вы, что вы, это займет не больше часа. Вас хотят о чем-то спросить или посоветоваться. Машина здесь. И обратно вас также доставят.

Сперва испуга не было. Любопытство: в чем дело? Кто вызывает? В повестке «КГБ РСФСР. Малая Лубянка». Приглашавший вежлив, даже угодлив. «Пожалуйста, не забудьте паспорт, без паспорта не дадут пропуск».

Садимся в машину, сзади он и я, впереди один шофер. Сразу же наползают воспоминания, а с ними и страх, в котором стыдно признаваться себе. Вот так же в легковой везли в марте 1947 года; двадцать два года прошло. Тогда их было четверо. Потом был холодный подвал, потом Бутырки.

Зачем он просил паспорт? А ласковость, быть может, только прием?

На Малой Лубянке, в небольшом доме — проходная, как в захудалом учреждении или на третьеразрядном заводе. Офицер выписывает пропуск, отдает его вместе с паспортом. Сопровождающий ведет меня на второй этаж.

— Вот товарищ следователь из области хочет поговорить с вами. Он и обеспечит, чтобы вы вовремя домой вернулись.

Парень лет сорока, белобрысый, немного скуластый, простоватый, в скромном пиджаке с вязаным галстуком. То ли квалифицированный рабочий, то ли служащий небольших чинов.

— Я — следователь Комитета Государственной Безопасности… постоянно работаю в Перми, в настоящее время выполняю задание по линии рязанского отделения. Так сказать, товарищеская выручка.

Разглядывает меня без неприязни, с любопытством. Крепкое рукопожатие.

— Присаживайтесь, у нас разговор недолгий будет. Но сначала разрешите некоторые формальности.

Достает опросный лист.

— Прежде всего хочу узнать, на каком основании вы меня вызвали? Как подследственного? Как свидетеля?

— Да что вы, что вы! Простой разговор, справки некоторые хотим навести.

— По какому делу?

— Все это я вам сейчас объясню. Пожалуйста, не беспокойтесь. Но мы обязаны все документировать, надо заполнить некоторые данные — имя, фамилия и тому подобное. Да, и еще вопросик: в переводчике, значит, не нуждаетесь?

— Что это значит?

— Поскольку вы нерусской национальности, мы обязаны спросить, не нуждаетесь ли в переводчике?

— На фашистские вопросы отвечать не буду.

— Почему «фашистские»? — Он неподдельно удивлен.

— А потому что ведь из вашего опросного листа видно, где я родился, где учился, видно, что я был советским, русским офицером на фронте. И после этого подчеркивать нерусскую национальность — это значит расизм, то есть фашизм. Можете так и записать: считаю вопрос расистским, то есть фашистским.

Он не сердится, не обижается, скорее смущен, растерян.

— Ну, зачем такая постановка? Это же стандартный вопросник, чистая формальность. Ну, давайте сформулируем так: какой ваш родной язык? Ведь вы же в Киеве рожденный, может быть и украинский.

Была еще одна заминка. Записав, как меня исключили из партии в мае 1968 года, он сперва почти сочувственно удивился:

— Как же так, без низовой организации, сразу райком, не по уставу получается. А где ваша апелляция, в каких вышестоящих организациях?

— Я не апеллировал.

— Как же так? Почему?

— Потому что считаю решение бюро райкома правильным. Я пытался отстаивать линию двадцатого и двадцать второго съездов партии, хотел продолжать борьбу против культа личности. А сейчас — новая линия, я ее не разделяю, значит, и не могу состоять в партии.