Ледовое небо. К югу от линии - Еремей Иудович Парнов

— Далеко до «Оймякона»? — через силу выдавил из себя Геня. Он чувствовал, что за словами Ивана Гордеевича скрывалась не просто бесцеремонность, но и некий потаенный смысл, обращенный лично к Тоне, обидный или даже вовсе оскорбительный для нее. Вступать в беседу никак не хотелось. Но и уклониться возможности не было. Поэтому и спросил, чтоб не идти на конфликт, про «Оймякон», о местонахождении которого знал не хуже штурманов.

— Не так, чтобы очень, только еще окончательного решения нет. Ждем радио из пароходства. Может, еще и без нас обойдутся. Тогда ляжем на прежний курс.

— А если не обойдутся?

— Значит, завтра будем на месте, к ночи дойдем. Тогда и картинами поменяемся. Пока будем тащить на буксире, всю ихнюю фильмотеку проглядим.

— На буксире! — Геня пренебрежительно фыркнул. — Для этого мы, Иван Гордеевич, физиономией подкачали. Кто бы нас на трос подцепил.

— Парень ты грамотный, да только мало для настоящей жизни твоих десяти классов, дорогой товарищ Жильцов, и пятого разряда тоже. Уж поверь мне на слово.

— Чего же недостает? Диплома? Поступлю на заочный. И университет марксизма-ленинизма тоже, между прочим, могу одолеть, — добавил с явным намеком. — Надеюсь, тогда вы сочтете меня достаточно экипированным для жизни?

— Поглядим, каким станешь, Жильцов. Если не будет в тебе стержня, так никакие знания, никакой диплом не помогут… Давай, брат, выйдем на палубу, подымим на ветерке. Иди-ка вперед, а я тебя догоню.

Геня догадался, что его просто-напросто выставляют. Сунув руки в карман, медленно приподнялся и, сохраняя уныло безразличный вид, вышел из-за стола. Заглянув к себе в каюту, находившуюся тут же на юте, захватил шарфик. Меньше всего ему хотелось сейчас выслушивать нудные нравоучения, ставшие притчей во языцех у всего экипажа.

Заранее поеживаясь, он надавил ручку и толкнул тяжелую дверь с круглым, на уровне лица глазком. Переступив через высокий камингс, прислонился к фальшборту, за которым висел складной трап. Выкрашенные зеленым сварные пупырчатые; листы ощутимо вибрировали под ногами. В перерывах между гудками на барабанные перепонки давил непривычный шелест, словно за туманом шли льды. Скорее всего это лопались стеклянные шарики брызг, вихрем летевшие из носового каскада. Упруго подскакивая на мертвой воде, они долго не растворялись в пузырящихся шапках, беспрерывно всплывавших из взбудораженных омутов. Но к этому шипящему шелесту добавилось еще и явственно различимое зудение, которое источал сырой воздух. Штыри приемных антенн, изливавшие в атмосферу статическое электричество, и мачта с громоотводом были высоко на марсе. Едва ли звуки тлеющего разряда могли достигнуть прогулочной палубы. Если, конечно, электричество не истекало из каждой выпуклости, каждого сварного шва.

Легко и красиво скользил «Лермонтов» над черно-дымчатой, как обсидиан, глубиной. Шумы двигателей неразделимо сливались с многосложной акустикой океана, с его до предела натянутой басовой струной, вибрирующей на последней границе слуха.

Геня прошел на корму и уселся в затишке на кнехте, таком же зеленом и влажном, как и все вокруг. От машинного люка шло попахивающее соляркой тепло. Полоскалось отяжелевшее от сырости шерстяное полотнище флага, за которым терялся в невыразимой белизне укороченный кильватер, тяжело отливавший распластанным свинцом.

— Подсаживайся, — поманил Геню Иван Гордеевич, опускаясь на широкую лавку между брашпилем и автолебедкой. — Угощайся, — достал из нагрудного кармашка пачку «Примы».

— Могу предложить «вражеские», — Геня протянул коробку импортных сигарет.

— Давай, — охотно согласился Горелкин. — О чем это мы с тобой толковали? — спросил он, щелкая зажигалкой.

— Начали с буксира, а кончили стержнем, насколько я мог понять.

— Вот именно! — первый помощник назидательно поднял палец. — В войну мы, когда надо было, на катерах вытаскивали из боя потерявшие ход эсминцы. Понял?

— Так то в войну!

— Да, в войну. Будем надеяться, что не понадобится, но в случае чего, мы не только вытащим «Оймякон» из шторма, но и благополучнейшим манером проведем его через Гибралтар. И не надо мне заливать про машину и контейнера. Понял?

— Понял.

— И знаешь, почему?

— Наверное потому, что вы так считаете.

— И это имеет значение. Но главное, Жильцов, в том, что ни у нас, ни у капитана Богданова нет альтернативы. А раз так, то что? Раз так, напрягаемся и совершаем рывок. Даже через невозможное. Так уж привыкли и стержень в нас такой. Появится он у тебя, станешь настоящим моряком, не появится… — Горелкин сделал выжидательную паузу и неожиданно тепло заключил: — Станешь. Еще на доске Почета будешь висеть в непосредственной близости от дюка Ришелье.

— Как Богданов?

— А что Богданов? Прекрасный моряк! Подумаешь, лопасть потерял, с каждым может случиться.

— Может, и так, — отчужденно согласился Геня. Из духа противоречия он готов был опровергнуть то, что отстаивал вчера. Лишь бы не соглашаться с Горелкиным. — Но лучше не ломать винт. Тогда бы нам вообще не пришлось никого брать на буксир. Вы не думайте, Иван Гордеевич, я не против героизма. Я за то, чтобы каждый хорошо, нет, просто-таки виртуозно делал свое дело. Может быть, героев тогда будет и поменьше, но жить станет лучше. Логично?

— Логично-то оно вроде логично, с сомнением покачал головой первый помощник, — да не очень привлекательная у тебя философия. Какая-то не моряцкая. Или, может, обиделся на меня? — поднявшись, он небрежно коснулся носком клепаной плиты в основании лебедки. — Я ведь правду говорю, что пароход только с виду железный. Учти.

— Нельзя ли более конкретно?

— Подрастешь, сам разберешься, — бросил Горелкин, уходя.

А чего разбираться, если все и так ясно? Заскучал Геня, внутренне поник. Горячей тошнотной волной прихлынуло к сердцу щемящее ощущение обиды. Знакомое чувство, с которым он никогда не умел справиться.

Вспомнился первый самостоятельный рейс, в КБТЖ[17] от Одессы до Керчи. Он тогда загляделся на дневальную Зину, которая, подоткнув юбку, швабрила палубу. Так и выкатил шары на заголенные много выше колен крепкие ноги, поразительно белые и, теперь можно признаться, довольио некрасивые.

«Шо вперился, салага? — высокий приблатненного