Порою нестерпимо хочется… - Кен Кизи

Как бы там ни было… ты добираешься до места, где ствол восемнадцать дюймов в обхвате, и тут начинается качка. Чувствуешь ветер? Внизу почти не замечаешь, да? Но наверху тебя мотает как пьяного. Тут делаешь пару свободных петель, закрепляешься и начинаешь работать пилой: вжик-вжик, вжик-вжик… пока не понимаешь, что вершина готова обломиться… Тогда тянешь на себя — кггг-кггг-кггг. О'кей, не знаю, поймешь ли ты, но когда эти тридцать футов верхушки над твоей головой начинают подаваться и падать, они увлекают за собой все дерево… отклоняют его, о черт, не знаю, ну градусов на пятнадцать от вертикального положения, но тебе кажется, что оно наклоняется к самой земле! А когда наконец верхушка отрывается — бац! — ты летишь обратно. И это дерево мотает тебя, как футбольный мячик. (Но я чувствовал, что он все еще не врубается, не понимает, что приходится испытать, крепя такелаж к дереву…)

В паузе Ли пытается встрять, начиная что-то говорить о своих ощущениях от сегодняшнего утра: «Мне бы этого ветерка немножко здесь, внизу… Смотри. — Он оттягивает на груди свою мокрую от пота рубаху. — Кто бы мог подумать, что в бедном йельском студенте столько соков, а? Господи! Ну и задал же мне жару парень на том конце». И с надеждой бросает взгляд на брата…

(И я спрашивал себя: как же ему объяснить? как ему дать хоть какое-то представление? как мне его вытащить из этого тумана без рукоприкладства?) Видя, что Хэнк не отвечает, Ли задирает штанину и показывает опухоль, вздувшуюся как синее яйцо. Он дотрагивается до нее пальцем, и лицо его искривляется в гримасе. «Как раз после того, как я заработал этот подарочек, я чуть было не сломался, решил, что все равно я ничтожество и надо бросать все это, все равно мне не угнаться. «Ты же уже сломал себе ногу, — сказал я себе. — Ты что, готов и хребет себе переломать, только чтобы обогнать того парня? «Ойййй! — Он дует на рану. — Ой-ой-ой, хорошего цвета она будет к вечеру… Видишь?» — «Что?» — «Вот это…»

Хэнк с загадочной улыбкой рассматривает рану и молчит; пока Ли исследует свою ногу, снова начинает кричать сойка, отвлекая внимание… К концу первой половины дня я и вправду начал гордиться своей выносливостью и надеялся, что брат Хэнк хоть немножко похвалит меня. Внезапно Хэнк вскидывает голову и щелкает пальцами. (И тут я понял…) «Вот! Сейчас я тебе покажу, что я имею в виду, Малыш. Смотри. (Я протягиваю вперед обе руки. Как всегда после лазания, я разодран до мяса, кровища, суставы все вспухли — в общем, как два куска сырой говядины.) Видишь? Вот это я и имел в виду: я уже до середины влез на эту сучью елку, когда вспомнил — я же без рукавиц! До середины. Понимаешь, о чем я?»

Ли опускает штанину и смотрит на протянутые руки. Тошнота, которая нахлынула на него сразу после свистка на ленч, снова поднимается от полного желудка, но он с усилием загоняет ее обратно. Вместо похвалы я получаю разнос за все, что дополнительно пришлось сделать Хэнку, пока я осваивался… «Понимаешь, о чем я, Малыш?» — Хэнк снова повторяет свой вопрос, и Ли заставляет себя взглянуть ему в глаза. «Да, кажется, я понимаю, о чем ты», — отвечает он, изо всех сил стараясь сдержать жжение в носу и горле, чтобы оно не проявилось в голосе.

(И когда я спросил его, он впервые после своего возвращения домой взглянул мне прямо в глаза и ответил: «Да, понимаю». И тут, впервые с того момента, как он вернулся, я чувствую, что что-то сдвинулось с места. И я думаю: «Нет, он еще не окончательно потерян для нас. Колледж не колледж, но мы еще можем найти общий язык. Да, сэр! — думаю я. — У нас еще много всего впереди. Джоби и Джэн — дураки набитые. Мы с Малышом отлично поладим».) И я осознаю всю глупость собственных надежд: он всегда будет впереди, я всегда буду лишь догонять его. Ибо правила игры все время меняются, или он просто бежит впереди, или вдруг в противоположном направлении, или заявляет, что мы с ним вообще участвуем в разных забегах. Он бросает мне вызов, а после того как я довожу себя чуть ли не до полусмерти, спокойно сообщает мне о том, как он лазал по деревьям… Нет, он никогда не даст мне возможности! Со стороны лебедки раздается резкий свисток, и Хэнк вынимает из кармана часы. «Черт! Скоро два. Целый час проваляли дурака». Он складывает руки рупором и радостно кричит: «Чего надо, Джоби?..» Джо Бен отвечает новым свистком. Хэнк смеется: «Этот Джо…» Он завинчивает крышку от термоса и трет подбородок, пряча улыбку… (Вот что я подумал. Но потом что-то случилось. «Ну что, Малыш… что скажешь после нескольких часов такой работки?» — спросил я.) Ли отворачивается и осторожно складывает остатки пирога в фольгу. «Я скажу, — мрачно говорит он, — что, вероятно, она может соперничать с очисткой авгиевых конюшен. Я считаю, что таскание этого несчастного троса через колючие заросли — самый унизительный, самый изматывающий, самый тяжелый и… и… и самый неблагодарный труд, который только существует на этой задолбанной земле, — вот что я считаю, если тебя это интересует!»

(А он ответил: «Да подавись ты этой работкой!»)

Они стояли друг против друга, и воздух все еще дрожал от сказанного Ли: Хэнк — обескураженно моргая, Ли — трясясь от ярости и одновременно пытаясь протереть стекла очков свитером. И сойка, вдохновленная речью Ли, изо всех сил надрывает горло на соседнем кедре.

(Значит, вот как. Как раз тогда, когда мне начало казаться, что мы в добрых отношениях. Ничего не понимаю. «Ну что, Хэнк, старина, — сказал я себе, — до конца дня тебе будет над чем поломать голову». И, предоставив заниматься дипломатией кому-нибудь другому, я отправился к своему рангоуту.)

Когда сойка наконец умолкает, Ли надевает на нос очки и, глядя сквозь них на брата, пожимает плечами: «Вот это я и думаю о твоем замечательном лесоповале».

Хэнк слегка улыбается, разглядывая высокого парня, стоящего перед ним.

— О'кей, Малыш, лады. Ну тогда я тебе еще кое-что скажу. — Он вынимает из пачки сигарету и вставляет ее в рот. — Знаешь ли ты, что с тобой согласится