Проклятие Лермонтова - Лин фон Паль

2-е, Секунданты эти, как из дела ясно видно, употребили все меры к примирению ссорящихся: и, не успев в том, не дали знать о дуэли местному начальству из ложного понятия о честном слове, данном ими дуэлистам.

3-е, Спрошенные под присягою крепостные люди поручика Лермонтова Илья и Ермолай Козловы, Иван Смирнов; майора Мартынова – Иван Вертюков показали: что они о дуэли прежде не знали; а известились о ней, когда корнет Глебов приехал с места происшествия в квартиру и приказал из них Илье Козлову и Ивану Вертюкову ехать за телом Лермонтова. Во все же время соседственного квартирования Мартынова и Лермонтова, люди показывают, что жили они дружелюбно.

Из всех обстоятельств этого дела я признаю подсудимых: отставного майора Мартынова, титулярного советника князя Васильчикова и лейб-гвардии корнета Глебова, виновными: первого – в убийстве на дуэли поручика Тенгинского пехотного полка Лермонтова; а последних – в участвовании в том и не объявлении о дуэли местному начальству; вследствие чего, хотя на основании Свода военных постановлений части пятой устава военно-уголовного, книги 1-й, статей 376, 395 и 398 все означенные подсудимые подлежат равному наказанию, именно: лишению прав состояния с отсылкою в каторжную работу, как и комиссия военного суда приговорила, упустив только последнее: «отсылку в каторжную работу», чрез то, что не привела к делу всех приличных статей закона: – но, соображаясь с милосердием государя императора, милующего тяжких преступников и на основании той же I-й книги военно-уголовного устава, статьи 113; я мнением моим полагаю, при определении наказания подсудимых, для уменьшения оного, принять в уважение следующее:

Майора Мартынова, учинившего убийство, так как он вынужден был к дуэли самим Лермонтовым чрез беспрестанные словесные обиды сего последнего, на которые Мартынов ответствовал благоразумным увещанием и терпением долгое время, пока наконец был доведен до крайности беспокоившим его Лермонтовым; равным образом принимая во внимание добровольное признание перед судом и прежнюю беспорочную службу его Мартынова; начатую в гвардии и отличие в экспедиции против горцев в 1837-м году, за которое он удостоен ордена Св. Анны 3 степени с бантом, – лишить его Мартынова чина, ордена и написать в солдаты до выслуги без лишения дворянского достоинства.

Секундантов корнета Глебова и князя Васильчикова – во внимании к молодости обоих, хорошей службе, усилию, с которым они старались помирить ссорящихся; а равно уважая чистое сознание их преступления своего пред судом и следствием; бытность в экспедиции против горцев в 1840-м году первого из них корнета Глебова и полученную им тогда тяжкую рану, вменив им в наказание содержание под арестом до предания суду, выдержав еще некоторое время в крепости с записанием штрафа сего в формулярные их списки. В прочем мнение это и участь подсудимых предаю на благоусмотрение высшего начальства. Заключено.

Генерал-адъютант Граббе».

Впрочем, не для протокола Граббе сказал совсем другие слова:

«Несчастная судьба нас, русских. Только явится между нами человек с талантом – десять пошляков преследуют его до смерти. Что касается до его убийцы, пусть на место всякой кары он продолжает носить свой шутовской костюм».

Знал ли генерал правду об этой дуэли? Вряд ли. Все ее участники молчали как партизаны. И только когда умерли все причастные к поединку, даже сам Мартынов, начавший было писать свою Исповедь, да так ничего, кроме нелицеприятных слов о своем не то друге, не то враге, не сказавший, и в живых остался один князь Васильчиков, он признался, что дело выглядело немного не так, как было показано на следствии. Даже совсем не так:

«15 июля часов в шесть-семь вечера мы поехали на роковую встречу; но и тут в последнюю минуту мы, и я думаю сам Лермонтов, были убеждены, что дуэль кончится пустыми выстрелами и что, обменявшись для соблюдения чести двумя пулями, противники подадут себе руки и поедут… ужинать. Когда мы выехали на гору Машук и выбрали место по тропинке, ведущей в колонию (имени не помню), темная, громовая туча поднималась из-за соседней горы Бештау. Мы отмерили с Глебовым тридцать шагов; последний барьер поставили на десяти и, разведя противников на крайние дистанции, положили им сходиться каждому на десять шагов по команде „марш“. Зарядили пистолеты. Глебов подал один Мартынову, я другой Лермонтову, и скомандовали: „Сходись!“ Лермонтов остался неподвижен и, взведя курок, поднял пистолет дулом вверх, заслоняясь рукой и локтем по всем правилам опытного дуэлиста. В эту минуту, и в последний раз, я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом пистолета, уже направленного на него. Мартынов быстрыми шагами подошел к барьеру и выстрелил. Лермонтов упал, как будто его скосило на месте, не сделав движения ни взад, ни вперед, не успев даже захватить больное место, как это обыкновенно делают люди раненые или ушибленные. Мы подбежали. В правом боку дымилась рана, в левом – сочилась кровь, пуля пробила сердце и легкие. Хотя признаки жизни уже видимо исчезли, но мы решили позвать доктора. По предварительному нашему приглашению присутствовать при дуэли доктора, к которым мы обращались, все наотрез отказались. Я поскакал верхом в Пятигорск, заезжал к двум господам медикам, но получил такой же ответ, что на место поединка по случаю дурной погоды (шел проливной дождь) они ехать не могут, а приедут на квартиру, когда привезут раненого. Когда я возвратился, Лермонтов уже мертвый лежал на том же месте, где упал; около него Столыпин, Глебов и Трубецкой. Мартынов уехал прямо к коменданту объявить о дуэли. Черная туча, медленно поднимавшаяся на горизонте, разразилась страшной грозой, и перекаты грома пели вечную память новопреставленному рабу Михаилу. Столыпин и Глебов уехали в Пятигорск, чтобы распорядиться перевозкой тела, а меня с Трубецким оставили при убитом. Как теперь, помню странный эпизод этого рокового вечера; наше сидение в поле при трупе Лермонтова продолжалось очень долго, потому что извозчики, следуя примеру храбрости гг. докторов, тоже отказались один за другим ехать для перевозки тела убитого. Наступила ночь, ливень не прекращался… Вдруг мы услышали дальний топот лошадей по той же тропинке, где лежало тело, и, чтобы оттащить его в сторону, хотели его приподнять; от этого движения, как обыкновенно случается, спертый воздух выступил из груди, но с таким звуком, что нам показалось, что это живой и болезный вздох, и мы несколько минут были уверены, что Лермонтов еще жив. Наконец, часов в одиннадцать ночи, явились товарищи с извозчиком, наряженным, если не ошибаюсь, от полиции. Покойника уложили на дроги, и мы проводили его все вместе до общей нашей квартиры. Вот и все, что я могу припомнить и рассказать об этом происшествии, случившемся 15 июля 1841 года…»