Из воспоминаний - В Маклаков

27 августа властью была сделана новая уступка; объявлена университетская автономия. Если этим думали успокоить студентов, то могли скоро убедиться {338} в ошибке и увидать, что. такое .разбушевавшийся Axeронт, который общественность призывала на помощь; себе. В полной гармонии с "освобожденческим" взглядом на Думу студенты решили "использовать" университет для дальнейшей борьбы с самодержавием. В результате Университет превратился в место для митингов. В это же время последовало и главное наступление Ахеронта: всеобщая забастовка,

Так создалось настроение, при котором самодержавие чувствовало себя в тупике. Никто ему помогать не хотел. Лучшие его начинания обращались против него... Тогда наверху с грубой резкостью стала дилемма. Или репрессия, и тогда неумолимая, или уступки, но тогда уже полные.

Материальной силы у власти было достаточно против неорганизованных выступлений народа, что потом и обнаружилось. Но лучшие представители власти понимали ошибки прежней политики и от вступления на путь беспощадной репрессии отказывались. Как и в 1917 году, те люди, которым государь еще верил, не решались советовать ему идти до конца. И он уступил. 17 октября Манифест с конституцией появился. Освободительное движение на этом было кончено. Наступила эра "конституционной монархии" и роль политических партий. Об этом я скажу несколько слов в следующей главе.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

В государствах, с представительным строем участие в политической жизни не только совместимо со всякой профессией, но и само может человека захватывать полностью. Это отчасти случилось со мной. Сделавшись в 1896 году адвокатом, я остался им до конца; но в 1907 г. мне сверх этого пришлось стать {339} депутатом, членом Государственной Думы, и им я был вплоть до эмиграции. Это стало моей второй и главной профессией, отодвинувшей на задний план адвокатуру и в ней обнаружился парадокс, который я хочу сразу отметить.

Современная политическая деятельность не мыслится вне политической партии. Так произошло и со мной. В Думу я проходил по кадетскому списку и с основания этой партии в 1905 году состоял в Центральном ее Комитете. Конечно, как и всякому, мне случалось быть с ней несогласным и от некоторых голосований воздерживаться: так я не был противником Столыпинских аграрных законов и от голосования их воздержался. Такое поведение допускалось и не ставилось в вину членам партии. Против партии ни с трибуны, ни в печати я не выступал никогда: предложения вступить в иные, даже новые партии, например, крестьянскую, которые мне иногда делали, я всегда отклонял и от своей партии не отходил. Только здесь, в эмиграции, когда прежние партии если по имени сохранились, то всякое значение потеряли, когда их прошлая деятельность стала "историей", я счел себя в праве говорить о прошлом, уже не стесняясь партийной дисциплиной. Результатом этого был ряд моих статей в "Современных Записках", из которых потом вышли три книги: "Власть и общественность", "1-ая Дума" и "2-ая Дума".

Я хотел написать о 3-ей и 4-ой, так как был свободен во время оккупации, но не мог найти в Париже стенографических отчетов последних двух Дум, и это желание осталось неосуществленным. Самая мысль изложить свое понимание нашего партийного прошлого принадлежала не мне. Поскольку в этом есть чья-то вина, она лежит на И. И. Фундаминском. Он меня ею соблазнил и в своем журнале дал мне эту возможность. Но когда я наше прошлое стал вспоминать, я искал в нем ответа на то, что для меня {340} было главным вопросом: почему получилось, что те, кто в Освободительном движении победили и привели Россию к конституционному строю, тем самым оказались сильнее и старого самодержавия, и революции, почему они потом победу свою проиграли? Я не мог бы себе ставить такого вопроса, если бы был обязан отвечать на него, исходя из кадетской непогрешимости и обвинять только тех, кто нас победил, за то, что они нас победили. Вот почему, когда я писал свои книги, я о партийной дисциплине вовсе не думал, считая в данных условиях ее неуместной.

Я понимал, что партийные лидеры наши со мной могли не соглашаться и мне по существу возражать. Но самый ответственный и авторитетный лидер кадетской партии П. Н. Милюков пошел еще дальше; он писал про меня и в тех же "Современных Записках" и в своей газете, будто "для партии и раньше не было секретом, что В. Маклаков был в ней всегда при особом мнении", будто я вообще "считал партию только за неизбежное зло и потому разрешал себе лишь минимум партийной дисциплины"; что именно потому я не занял в партии того места, на которое имел бы право и т. д. ("Совр. Зап.", книги 41, 51, 57). Если бы это суждение не было преувеличено, осталось бы непонятным, почему я из партии не выходил, а главное, почему она до конца меня в члены своего Ц. К. выбирала! Этого вопроса я и хочу хотя бы мимоходом коснуться сейчас, так как он не только личный вопрос, но вопрос о значении партий и в частности нашей кадетской. И небезынтересно припомнить, как на нашей памяти политические партии возникали в России.

Не говорю о партиях до введения конституции. Тогда могли существовать только подпольные, нелегальные партии; их лидеры обыкновенно в России и не жили. Своих членов они не ставили на избрание; населения. У них были другие "средства борьбы", а {341} не избирательный бюллетень: забастовки, бойкот, обструкция, даже террор. Подобные партии по свойствам своей деятельности требовали центрального руководительства, конспирации, железной дисциплины и т. п. От этого их сила зависела.

Уже Освободительное движение стало несколько иначе ставить этот вопрос. Тогда еще не было выборов, но открытая идейная борьба стала возможна. Она создала Союз Освобождения. Понятие "Союза" противополагалось "партиям" именно потому, что "Союз" считался временным соглашением тех, кто раньше шли различной дорогой и могли потом опять разойтись. Он поэтому допускал различие не только мнений, но даже целей. Не надо смущаться, что в июне 1905 г. в "Освобождении", в странной статье под заглавием "Рождается нация", рекомендовалось создание единственной "конституционно-демократической партии", как выражения мнения "всей нации" для момента, когда "нация" из "объекта" управления превратится в "субъект".

Это отголосок тогдашней иллюзии, будто все "мы" между собой согласны, что нации противостоит только узурпаторская самодержавная власть и что Учредительное Собрание, и всякое правильное представительство непременно выражает "общую волю". Если среди представительства и окажутся несогласные, то они так немногочисленны и не авторитетны, что можно с ними совсем не считаться. Эта иллюзия как бы предвосхищала идеологию будущей единственной партии. Но во всяком случае для конституционно-демократической партии это суждение было бы ни на чем не основано. Такой роли, выразителя мнения всей нации, ей играть не пришлось. Задуманная еще до "нового строя" она появилась на свет, когда этот строй уже был возвещен и когда перед партией стали другие задачи.

{342} После введения конституции, а вместе с нею и организации "выборов", сила политических партий в России, как и повсюду, стала измеряться доверием, которое они населению, т. е. прежде всего "беспартийным" внушали: среди избирателей беспартийные всегда в большинстве. Приобретать сторонников среди них, их убеждать в своей правоте, этим влиять на выборы становилось главным назначением "партий". Об этом стали думать и создатели русской Конституционно-демократической партии. Это время я помню, так как тогда довольно неожиданно для себя самого я к ее созданию приобщился.

Партия задумывалась помимо меня. Тогда я был только адвокатом. Но я состоял в секретариате общеземской организации и услыхав, что в октябре 1905 г. предположен Учредительный Съезд новой политической партии при непосредственном участии земцев, то для возможности это увидеть, по обыкновению, просил зачислить меня в Секретариат и этого Съезда. Мне ответили, что я легко могу стать его полноправным членом, если получу полномочия от какой-нибудь из "освобожденских ячеек". Я был на это согласен; меня тогда кому-то представили; я был на одном заседании какой-то "ячейки", где помню спорил с Н. А. Рожковым об избирательном праве. В результате оказался "делегатом" на Съезде, который происходил в том же знакомом мне доме кн. Долгоруких; я там встретил много знакомых из земского и адвокатского мира.

Моя неосведомленность о том, что до тех пор было уже для создания партии подготовлено, мне стала сразу ясна. Долгорукий открыл заседание предложением выбрать председателя съезда; со всех сторон раздались голоса: Николая Васильевича Тесленко. Это очевидно было заранее предрешено и выбор был очень удачный. Тесленко был образцовым председателем для многолюдных собраний. Но лично я этим был удивлен, {343} так как думал, что на этом съезде играть первую роль будут земцы, а среди них я Тесленко никогда не встречал; руководительство в будущей партии очевидно предназначалось уже не земцам. Потом роздали всем проект партийной программы. Я по наивности думал, что в то время партия прежде всего должна была указать, как "конституции" добиваться, но об этом в программе не говорилось ни слова. Говорили только о том, какой в России должен быть порядок после падения самодержавия. Тогдашнее мое удивление я вспомнил теперь, когда при стараниях объединить эмиграцию для свержения диктатуры "Кремля" - о способе свержения ее тоже не думали. Программа конституционно-демократической партии была очень детальна. В некоторых параграфах ее оговаривалось, что в этих пунктах допускаются противоположные мнения. Это меня тоже с толку сбивало. Что же делать члену партии в пунктах, где такой оговорки не было, а при голосовании программы голоса разделялись? Должно ли было меньшинство большинству подчиниться и свое мнение переменить? Или не меняя его, каждый должен был притворяться, что его переменил, и отстаивать то, с чем не соглашался на съезде? Или при разногласии с большинством в партию уже нельзя было вступать? Пределов партийной "дисциплины" я вообще не понимал. Впрочем в этом я был не один.