Ничья - Александра Лимова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ученик превзошел учителя? — негромко рассмеялся, тронув теплым дыханием прядь волос, вновь упавшую у лица, когда, выдохнув дым, откинула голову на подголовник.
— В каком плане? — заинтересованно приподняла бровь я, вглядываясь в карие глаза.
— Ментального воздействия. — Одобрительно кивнул, разглядывая меня, — манипуляции. Шантажа.
Поломанная игрушка лучше, чем мертвая. С поломанной можно иногда поиграть, криво и косо, но можно, а вот с мертвой…
— А, это, — согласно улыбнулась. — Ну, мои слова все еще в силе: попытаешься еще раз заставить меня вернуться и мы встретимся на моих похоронах. — Щелчком пальцев отбросила сигарету и, усевшись полубоком, коснувшись его безымянного пальца правой руки, все так же лежащей на подлокотнике, поинтересовалась, — какой день недели был ночью, когда я стояла на подоконнике, Рэм?
Сглотнул. Легкая бледность тронула лицо. И он отвел взгляд. Перевернул ладонь на подлокотнике вверх, чтобы коснуться похолодевшими пальцами теплых моих. Коснулся. Переплести не дала.
— Это был день. — И говор исчез полностью из глубокого голоса. Вытеснен прохладой и тенями осевшими в глазах и тронувших его гнилое, садистское нутро. — Среда.
— Верно. Время?
— Полдень.
— Точнее.
— Одиннадцать сорок семь.
— Вот что стоит тебе помнить и никогда не забывать, Рэм, — улыбнулась, глядя в его все еще слегка бледный профиль.
А у самой перед глазами ужас тех дней. Спектакли одни за другими, по уровни жестокости и коварства преодолевшие все известные мне пределы, когда каждый знакомый, в том числе и новый, оказывался в конечном счете проплаченным предателем с «благими намерениями». С похорон мамы прошло совсем немного времени, а я уже четыре месяца находилась в депрессии, еще и усугубленной истериками Нади и самими похоронами, которые почти не помнила опять-таки из-за припадочных шоу старшей сестры. Я пережила их исключительно благодаря Уле, улучившей момент, оттащившей Надю в укромный уголок и переебавшей ей, пообещав, что если та не остановит моральный террор, Уля тоже себя сдерживать перестанет. И все это на фоне почти непрерывных консультаций с психотерапевтом, которая тонкими аккуратными подводами навела меня на мысли вернуться к Маркелову, что я и сделала, твердо убежденная в том, что мне это действительно необходимо. Настолько твердо убежденная, что даже Улька поверила, что мне так будет лучше. Поверила, но не до конца. Ибо утром среды она позвонила мне и сообщила, что Рэм платил моему психотерапевту, чтобы та втюхивала мне мысль вернуться, подводила к этому, заставляла в это поверить. А Уля заплатила ей больше, пообещала прорекламировать ее в инсте (мудро не уточнив, какую именно она ей «рекламу» там сделает), скинула мне скрины банковских переводов Рэма на счет моего психотерапевта, любезно предоставившей эти скрины Уле, мчащей через весь город ко мне. Я, от шока не соображая, стала собирать свои вещи. Мы еще не знали, что мой телефон был на тотальном контроле Рэма, после звонка Ульянки рванувшему из аэропорта обратно домой. Уля не смогла приехать раньше него, она попала в аварию, в нее врезались, когда до меня оставалось минут двадцать езды и из-за регалий и воплей водителя-виновника, наезжавшего на Малицкую, чья машина была размотана в ноль, она не могла приехать, ожидая Анисовых. О том, что ублюдок, врезавшийся в нее на перекрестке (выехав на него на запрещающий сигнал и аж со встречной полосы, именно для совершения ДТП), являлся одним из послушных политических марионеток Рэма, мы с Улькой узнали гораздо позже.
А тогда, в тот день я, накрутившая себя до паранойи, ибо не понимала, почему не могу дозвониться до Кочерыжкиной (телефон у нее почти сразу отобрал и разбил правдоподобно истерящий ублюдок), стояла на подоконнике, глядя на Маркелова перед собой и разыгрывая безупречную партию с учетом своего морального, ментального, психологического, эмоционального состояния, отвечала ему жестокостью того же уровня — Рэм тогда еще не знал, что причина задержки месячных не беременность. А я знала и пользовалась тем, что он не знал, глядя ему в глаза, выставив одну ногу на подоконник за окном и перенеся на нее вес тела, ультиматумом заявляла, как отныне мы с ним будем существовать на этой земле и что случится, если он нарушит свод правил.
Сейчас, в темном салоне было около двадцати трех градусов, но было холодно и виной тому совсем не температура воздуха.
Я смотрела в четкий профиль Рэма, который глядя в консоль разомкнул губы. Повернул ко мне лицо и в его глазах знакомое выражение. Я предупреждающе прищурилась, сжимая ручку двери. А он, хрипло прошептав:
— Прости, но я не могу этого не сделать, — подался вперед, чтобы через секунду коснуться губами губ.
Не превзошел. Не превзошел ученик учителя, потому что на меня накатило. Его запах, тепло его тела, его привычный жест с лица ладонью в волосы, вторую на поясницу, чтобы рывком придвинуть к себе. И мир вокруг канул. В хаос. В голове. До боли сжала свои губы, полностью задержала дыхание, а в мыслях неосознанным отчаянным испуганным призывом: «Мар!».
Трезвящим призывом.
Потому что хаос тут же почти полностью унят и автоматом выстроился ряд рациональных мыслей: никаких действий, потому что страх его заведет, а мое сопротивление еще сильнее, хоть одна моя реакция и он полностью перехватит контроль. Только сидеть, не реагировать и терпеть.
Терпеть пришлось не долго. Отстранился, дыша чуть учащенно, на мгновение прижавшись лбом к моему. На мгновение, потому что настойчиво отстранила его за плечо и вытерла губы рукавом, равнодушно глядя в консоль перед собой, прежде чем снова взяться за ручку двери и напомнить:
— По поводу Ульянки реши, потому что бартер произведен — кофе выпито. Либо не решай, если надумаешь дополнительный счет предъявить, ибо среда одиннадцать сорок семь.
Уже выходя из салона, услышав его ответ, замерла. Окаменела. Потому что слова, сказанные этим ровным, глубоким голосом, с вновь возвращенным почти неуловимым говором, просто прошили нутро:
— Я решу. Будь осторожна, Софи. С этим мальчиком. На самом деле твоя игрушка представляет
