Великая война без ретуши. Записки корпусного врача - Василий Кравков

6 октября. «На Шипке все спокойно…» Падает мокрый снег. По дороге на Бучач к югу двигается много войск с музыкой и песнями. За уходом 2-го корпуса в Подгайцах освобождаются хорошие помещения, к[ото]рые нашими штабными намечаются как филиалы для расквартирования имеющих к ним съехаться на праздники жен и «подруг». Самому штабу in corpore[806] перемещаться туда из Завалува немного зазорно — будет похоже на отступление! […] Удивительная история: до сих пор в штабе никто не знал, была ли когда нашей высота 348 и местечко Боково; уверяют что владение ими могло быть лишь фиктивным; мало ли что может творить проворство рук?! Генерал Федоров критикует, между прочим, приемы действий нашей артиллерии, направляющей всю силу огня прежде всего на разрушение проволоки, а потом уж на окопы противника, не то-де у немцев, направляющих артиллерийский огонь прямо на окопы противника, а проволоку уже потом режущих и разрушающих, когда выбьют из окопов последнего.

Генерал для поручений при штабе армии разъезжает по производству расследования относительно случившегося в корпусе скандала, что солдаты не хотели выходить из окопов, ч[то]б[ы] идти в атаку.

К вечеру тревожные сведения с позиций: артиллерия 22-го корпуса и 13-й дивизии нашей готовится подавать передки, ч[то]б[ы] отступать; затрещали телефоны, заработал телеграф… Надо отдать справедливость, что настроение в штабе у нас не паническое, а скорее отупело-легкомысленное, так к[а]к ясна для всех перспектива, что если отступит 22-й корпус, то немцы нам зайдут в тыл, будет беда «горшея первыя». […]

8 октября. […] С полудня началась опять канонада со стороны Свистельников; засвистело для нас обладание ими; немцы энергично накапливают силы; вот уж истинные они маэстро в своем деле: для выполнения своей задачи они не стесняются ни непогодой, ни испорченными дорогами, а долбят себе с настойчивостью дятла в намеченную ими точку. А мы… мы?.. Сколько раз откладывали свою «наступательную» операцию? Мешали нам то дождь, то туман, то дороги. Наконец начали свое наступление в кавычках, и Господь нам послал на эти дни дивную погоду, и в результате — одна грусть! Я уверен, что в каждом офицере и солдате нашем сидит теперь высказываемое ли, или не высказываемое сознание, что немцы для нас несокрушимы… Нет-нет! Они стали для нас волшебниками, против коих все наши усилия обречены на неудачу!

Сильно потрепана наша соседка с левого фланга, 41-я дивизия; немцы оттесняют нас на восточный берег Нараевки. Левый фланг корпуса удлиняется теперь до северной окраины Подшумлянце. Наш «комкор» все же рыхлый человек: не мешало бы ему эти дни побывать на позициях, тем более что там действуют заведомо ненадежные воеводы — Эфиров и Эггерт.

Действуют в настоящее время комиссии по переосвидетельствов[анию] штабных офицеров на предмет их перечисления в строй; штабы всякими хитростями стараются их, конечно, оставить при себе, встречая со стороны врачей милосердное к тому содействие. Эх, погана наша российская неприкрашенная действительность! И законы-то для нас существуют как будто для того, чтобы их всячески обходить![807] […]

9 октября. […] Взятый в плен немецкий солдат старался уверить, что он не перебежчик, что питаются в германской армии очень хорошо, и что не будь с нами в союзе Англия, против к[ото] рой в фатерланде чрезвычайно озлоблены, немцы давно бы с нами расправились и война была бы уже прикончена.

10 октября. […] Условия жизни в окопах наших солдатиков по своей отвратительности не поддается даже воображению — в грязи, в воде, в холоде и голоде. Из них массами сдаются в плен. Caveant consules![808]

Для военачальников наших — очередная теперь для решения проблема: как наилучшим образом использовать артиллерию, так как направление ее для разрушения главным образом неприятельской проволоки не оправдало возлагавшихся надежд. Дело это, впрочем, специальное и не моего ума. […]

11 октября. […] Командированный мной для санитарно-гигиенического] расследования на позиции д-р Толченое (из земских врачей) передает невероятную картину той ужасной обстановки, в к[ото] рой живут наши несчастные солдаты, — чуть не по пояс в грязи, безо всякого укрытия от непогоды, без теплой одежды, без горячей пищи и чая, выкопанные кое-как подземные логовища обваливаются и погребают в себе заживо ищущих в них пригрева наших серых воинов. Дороги испортились так, что ни пройти, ни проехать, ни верхом, ни в подводе. Сами себя мы разбиваем, расточительно расходуя «человеческий материал», не жалея его…

С присоединением к нам румын мы еще более растянули в одну ниточку свой фронт. […]

Вот потрясающая и душу раздирающая картина: идут солдатики босиком, за неимением сапогов, продрогшие, промокшие; всякий, к кому эти несчастные смиренно ни обратятся за помощью, чтобы только от них скорее отделаться, посылает их один к другому из селения в селение — «вот там-де вам дадут, что нужно…» И это картина не эпизодическая, явление не исключительное, а общее. Я не выдержал и обратился к своим сослуживцам, беспомощно пожимавшим плечами, с таким необычным предложением: «Г-да! Если только от этого будет хоть малейшая польза для солдат, то для достижения ее, ч[то]б[ы] они были как следует и одеты, и обуты, и удовлетворены всем, положенным по закону — снимите сейчас с меня, к[а]к корпусного врача, штаны, разложите меня и больно меня высеките! Говорю вам это искренне и откровенно!» Из дальнейших наших разговоров они достаточно, по-видимому, убедились, что не надо быть врачом, ч[то]б[ы] удовлетворить солдата всем, что ему полагается, и что неудовлетворение его всем необходимым по закону будет делать из солдата нашего не защитника отечества, а в понимаемом ими смысле «революционера». Картина творящейся у нас на фронте разрухи — это лишь осколочек зеркальца, в к[ото]ром отражается вся наша казенная, карверная, «самодержавная»[809] Русь, — эта первопричина всех язв и зол русской жизни и переживаемой нашей родиной катастрофы. Дай Бог, чтобы вышло «чем хуже — тем лучше»…[…] От «коринж» Шевелева узнал о возмутительной по цинизму вещи: в то время, как мое представление к Георгиевской медали почтеннейшей женщины-врача Белоусовой за действительное ее отличие было отклонено, поганцами Беляевым и Радко-Дмитриевым награждены были Георгиевскими медалями жена, сын и дочь гофмейстера Тимрота за то только, что они раскатывали в автомобилях по лечебным заведениям г. Риги; кроме того, этой же медалью награждена женщина-врач Кизильбаш, не бывшая совсем на позициях, а лечившая лишь и сделавшая якобы «операцию» на конъюнктиве (вероятно — прокол meibomitis[810]) у мерзавца Беляева. Эти сукины сыны (а мало ли их?) с пожухшей совестью считают себя вправе награждать не за действительные подвиги или усердие к службе, а тех, кои им лично оказали к[акое]-л[ибо] угождение или выделялись знатностью своего положения. Золоченые каторжники и преступники, у к[ото]рых вся Россия вмещается лишь в их туго набитых карманах и пресыщенных утробах! […]

13 октября. […] В полках 41-й дивизии, оказывается, состав людей не превышает 250–300 чел[овек]!! Наши солдатики от холода и голода бросают самовольно окопы и идут куда глаза глядят, ч[то] б[ы] обогреться и покормиться… Сегодня я спросил генерала Федорова: «Кто нас теперь охраняет?» Он отвечал: «Немцы, которые, покончивши с румынами, примутся за нас!» Вся эта потрясающе-грустная действительность не мешает многим из маломыслящих наших штабных устраивать себе здесь жизнь повеселее: выписываются уже жены и даже «кузины»…[811] […]

14 октября. За обедом сегодня горячий спор между «наштакор» и генерал[ом] Федоровым: ч[то]б[ы] от «хорошей» жизни наши солдатики не перебегали к немцам, заманивающим их еще бутылочками водки, Степанов предлагал к[а]к наиболее надежную меру по выходящим нашим воинам на встречу к немцам стрелять из пушек, Федоров же с ним не соглашался, рекомендуя вообще, и вполне резонно, меры более органического характера, отрицательно относясь даже к телесному наказанию…

И внутри России, и здесь на фронте мы переживаем отчаянное положение. Уже никто из нас не сомневается, что война продлится еще года 2–3. Страшно ехать теперь в тыл! Даже здесь себя чувствуешь покойнее, чем если бы быть там. […]

15 сентября. Погода прегнусная. Съездил в Монастыржиско[812] на «дискуссию»… возвратился поздно ночью весь изломанный и избитый от автомобильной встряски по исковерканному шоссе. Солдатики наши, отчасти и немцы, если мало-мальски перестает дождь, вылезают из окопов и обсушиваются, сидя на брустверах.[813] Суп, лишенный мяса и всяких приправ, они называют «шрапнельным» супом. За оскудением внутри России мужского персонала «бабы пошли в мужики» и «баба, как соль, стала употребляться во все». […]