Нутро любого человека - Уильям Бойд

В „Пивном баре Липп“. Я, Бен, Сандрин, Морис, Пикассо, Франсуаза. Пикассо много говорит о Доре [Маар], что, по-видимому, Франсуазу ничуть не раздражает. Я спросил как Дора, Пикассо ответил, что она сходит с ума. Мы разговаривали о моих наездах в Испанию в пору Гражданской войны, и Пикассо чрезвычайно заинтересовал мой рассказ об истории с пулеметом, — настолько, что он попросил меня разыграть ее в лицах. И вы попали в бронированную машину? — спросил он. Да. Убили их? Сомневаюсь, сказал я. Но вы видели, как пули ударяют в машину? Вне всякого сомнения.

Пикассо представляется мне одним из этих буйных, бестолковых гениев — скорее Йейтс, Стриндберг, Рембо, Моцарт, чем Матисс, Брамс, Брак. Общество его утомляет до крайности.

Мы расстались в полночь и пешком пошли к дому — Бен, Сандрин, Морис и я, — чувствуя облегчение от того, что выбрались из скороварки Пикассо. Бен ликовал: Пикассо согласился напрямую (не через Канвейлера [обычного своего агента]) продать ему две картины для нью-йоркского показа. Он обнял меня за плечи: ты только продолжай рассказывать об Испании, сказал он. Морис все не мог понять, почему такой молодой и красивой девушке, как Франсуаза, приспела охота жить с человеком, который на сорок лет старше ее. Мы все расхохотались. И пока мы ласково подтрунивали над Морисом за его наивность, я одновременно ощущал и невыразимую печаль моей утраты, и все возрастающий покой, теплоту — понимание того, что вот эти старые друзья, Липинги, и были в каком-то смысле моей настоящей семьей, что моя жизнь была и всегда будет связанной с их жизнями, что бы с нами ни произошло.

Тарпентин-лейн. Вернулся из Парижа. Все работы в квартире закончены, теперь она выглядит как нечто среднее между лабораторией и декорацией экспериментальной пьесы. В ней нет решительно ничего „модернового“ — ни стекла, ни хромированного металла или кожи, ни искривленного дерева или абстрактных стенных драпировок. Все дело в отсутствии украшений, небытии хаоса. Свет пробивается в гостиную с трудом, и я на весь день оставляю лампы включенными. Это мой бункер, и думаю, я буду здесь достаточно счастлив.

Столкнулся в лондонской библиотеке с Питером [Скабиусом], и тот пригласил меня выпить с ним. Сказал, что должен встретиться с „другом“. Друг уже находился в пабе: молодая женщина, я бы сказал, немного за тридцать, сидела на табурете у стойки, стакан джина с тоником перед нею, в руке — мундштук с дымящейся сигаретой. „Это Глория Несмит“, — сказал Питер. „Несс-Смит, Пити“, — поправила она Питера, потом обратилась ко мне: „Рада познакомиться с вами“, — хотя с первого же взгляда ясно было, что ничего она не рада. Я понял, что совершенно намеренным образом поставлен в положение третьего лишнего — Питер привел меня, чтобы предотвратить какую-то ссору. Она маленькая, хорошенькая, с выступающими маслачками. У нее странноватый, почти театральный голос, туфли на очень высоких каблучках делают ее выше на несколько дюймов. Она докурила сигарету, допила джин и сказала, что ей пора. Когда она на прощание целовала Питера, я увидел, как ногти ее впились ему в тыл ладони. После ее ухода, Питер показал мне руку: три маленьких, набухающих кровью полумесяца. „Она невероятно опасна, — произнес он. — Я бы и бросил ее, да она ебется, как ласка“. Я сказал, что не знаком с этим уподоблением. „Откуда ж тебе, — с довольным видом сказал он. — Я сам его выдумал, специально для Глории. Чтобы понять, что я имею в виду, надо с ней переспать“. Он лукаво взглянул на меня. „Может, попробуешь? — сказал он. — Снимешь обузу с моих плеч“. „Как Пенни?“ — спросил я. „Ублюдок ты“, — ответил он и расхохотался.

Вандерпол больше не служит во флоте, он возглавляет женскую школу-интернат под Шроузбури. Я поездом съездил к нему и мы позавтракали, неуютно и нервно, в его уродливом новом доме. Рыжую бородку свою он сбрил — с эстетической точки зрения это ошибка, — не исключено, впрочем, что директор школы обязан быть чисто выбритым. Завтрак подала нам его молодая жена (Дженнифер, по-моему), которая сразу и исчезла, я слышал, как где-то плачет ребенок. Возможно, жена с ребенком также образуют необходимые ингридиенты директорства. Кто знает? И кому какая разница? Вандерпол мне не так чтобы обрадовался, однако при моем появлении он читал статью Питера в „Таймс“, и стало быть, представления о внезапном провале операции „Судовладелец“ и свалившихся на меня последствиях у него, по крайней мере, имелись. Должен сказать, особой любознательности он не проявил. Зато у меня было множество вопросов и первый из них: кому принадлежала сама идея операции?

— Этому деятелю, Мэриону, — сказал Вандерпол. — Его прикомандировали к нам на несколько месяцев.

Кто он? Откуда взялся?

— Толком не знаю. Может быть, из Главного штаба, сейчас я думаю, что так. А может, из Министерства иностранных дел. По-моему, до войны он служил по дипломатической части. Во всяком случае, связи у него были очень хорошие, — Вандерпол взирал на меня с терпением. — Все это было давно, Маунтстюарт. Всех подробностей мне уже не припомнить. Но, как бы там ни было, — продолжал он, — если немного отступить назад, ты должен признать, что „Судовладелец“ был первоклассной идеей. Кто знает, сколько нацистов мы смогли бы поймать.

— Первоклассная или не первоклассная, — сказал я, — но меня сдали. Сделали из меня подсадную утку. Полиция уже ждала меня в отеле. Все подробности обо мне знал только ОМР. Ты, Рашбрук и Мэрион.

— Ты меня оскорбляешь.

Я позволил себе выказать гнев:

— Я тебя не обвиняю. Но кто-то отправил меня на задание, зная, что я буду арестован почти мгновенно. Это-то ты должен понимать.

— Это был не я и определенно не Рашбрук.

— Где сейчас Мэрион?

Он сказал, что не имеет понятия. Он, Вандерпол, состоял членом клуба, в котором обедали бывшие сотрудники ОМР, и пообещал мне навести, соблюдая осмотрительность, справки. У меня оставался еще один вопрос:

— Ты не знаешь, Мэрион не был связан с герцогом Виндзорским?

Тут Вандерпол попросту расхохотался — странный хриплый звук, — и прикрыл ладонью рот.

— Право же, Маунтстюарт, — сказал он, — тебе цены нет.

1949

Под Новый Год увидел дом Питера в Уондзуорте. Довольно большой прием, человек сорок, с большинством из них я не знаком. Жена Питера, Пенни, мила и весела; родив двух детей, она располнела. Я удивился, увидев среди гостей Глорию Несс-Смит, и сказал ей о этом. По-моему, моя прямота ей нравится, нравится моя причастность ко всему происходящему. Нам с ней нечего вилять и темнить, разговаривая. „Он не посмел бы меня не пригласить, — сказала она. — Я бы его убила“. Говорит, что была прежде медицинской сестрой, а теперь работает секретаршей у издателей Питера. „Но это не надолго“, — прибавила она. Подозреваю, что и Пенни в роли миссис Скабиус тоже протянет недолго.

Глория пила джин, и пока мы болтали, дважды доверху доливала стакан. В какой-то момент она припала ко мне, ее подтянутые кверху груди расплющились о мою руку. „Питер завидует вам“, — сказала она. Я спросил, чему, господи? Питер — образец преуспевающего романиста, почему он должен завидовать мне? „Он завидует вашему дивному военному опыту, — ответила Глория. — Он не может его купить. Все остальное — пожалуйста, а этого не купишь, вот он и завидует“. В ее хихиканьи слышалось чистой воды ликование. Иисусе-Христе, подумал я. Затем она еще раз прижалась ко мне и убрела на поиски Питера, оставив меня с недвусмысленной эрекцией. В полночь я сказал себе, что если и не был счастлив, бремя моих несчастий, возможно, начинает убывать, пусть даже и помалу.

Письмо от Вандерпола. Полковник Мэрион погиб в апреле 1945-го в Брюсселе при крушении „транспортного средства“. Согласно Вандерполу было еще две жертвы. Он порасспросил старых знакомцев по ОМР, и насколько ему удалось выяснить, ничего подозрительного в смерти Мэриона не было, как не было у него и явной связи с герцогом Виндзорским.

Вот и конец моей великой вендетте, конец неустанным поискам предателя. Так оно чаще всего и бывает в жизни? Она не желает удовлетворять твои нужды — нужды рассказчика, которые по твоим ощущениям существенно важны для придания хотя бы грубой формы времени, проведенном тобой на этой земле. Я хотел выследить Мэриона, хотел сойтись с ним лицом к лицу, но взамен всего этого остался при банальном заключении: более, чем правдоподобно, что никакого заговора не было, и Герцог с Герцогиней не стакнулись со своими влиятельными друзьями, дабы прикончить меня. Трудно жить с этим: трудно примириться с фактом, что это была всего-навсего еще одна провалившаяся операция, очередная невезуха… Чувство подавленности; чувство разочарования; чувство опустошенности перед лицом всей этой хаотичности — случай облапошил тебя, и в который уж раз.