Цикада и сверчок (сборник) - Ясунари Кавабата
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Там было множество надгробных каменных столбиков, установленных на безымянных могилах. Последнее время среди этих могил часто стали фотографироваться иностранки в чудных, почти прозрачных платьях. Наверно, и сегодня на кладбище в Адасино происходило нечто в этом роде.
Тиэко повернулась и стала поспешно спускаться. Ей вспомнилось только что слышанное от отца предупреждение.
Она избегала публику, развлекавшуюся в весенние дни на горе Арасияма, но, по-видимому, и здесь, в Адасино и Нономия, молодой девушке бывать не пристало. Даже в большей степени, чем носить чересчур скромные кимоно, раскрашенные по эскизам Такитиро…
Кажется, отец, уединившись в этом женском монастыре, проводит дни в праздности. И о чем только он думает, грызя эти грязные, захватанные руками четки? – с грустью размышляла Тиэко.
Она видела, как дома отец нередко пытался сдержать порывы внезапного раздражения. В такие минуты он разгрыз бы эти четки на мелкие кусочки, будь они под рукой.
«Уж лучше я бы пожертвовала собственными пальцами: пусть грызет их, лишь бы это помогло умерить его гнев», – пробормотала Тиэко, горестно покачав головой. Ее мысли перенеслись на другое: вспомнилось, как они вдвоем с матерью ударяли в колокол храма Нэмбуцу.
Звонница храма была выстроена заново. У низенькой матери все не получалось ударить в колокол так, чтобы он зазвучал как следует.
– Матушка, здесь нужно умение. Давайте вместе. – Тиэко положила ладонь на руку матери, и они толкнули деревянное било. Колокол громко зазвенел.
– И правда! – радостно воскликнула мать.
– Это что! Вот когда умелой рукой ударяет монах, колокол действительно звучит громко и долго, – засмеялась Тиэко.
Охваченная воспоминаниями, она шла по тропинке к храму Нономия. Еще в не столь отдаленные времена об этой тропинке писали, будто «вступаешь под сень бамбуковой рощи». Теперь от рощи не осталось и следа. К тому же сюда отчетливо доносились зазывные голоса торговцев из лавчонок, появившихся перед храмовыми вратами.
Но сам этот скромный храм нисколько не изменился. В былые времена, о чем упоминается и в «Повести о Гэндзи», здесь находилось святилище, где невинные и непорочные дочери императора перед тем, как посвятить себя служению в храме Исэ-дзингу, в течение трех лет должны были совершать очистительные омовения.
Тории из бревен, с которых не снята кора, и необычный плетень – достопримечательности Нономия.
Если от него пройти чуть дальше по тропинке, открывается чудесный вид на гору Арасияма.
Перед мостом Лунной Переправы у сосновой аллеи Тиэко села в автобус.
Как рассказать матери об отце? Мать такая чувствительная… – раздумывала она по дороге.
Многие постройки в районе Накагё еще до революции Мэйдзи сгорели по недосмотру во время праздников огня или при жарке тэппояки[51]. Не избежал пожара и дом Такитиро.
Поэтому, хотя в округе и сохранились дома старинного киотоского стиля с покрашенными индийской охрой решетками и оконцами с частым переплетом на втором этаже, этим постройкам не более ста лет.
Изображение бога Дзидзо позади лавки Такитиро, как говорят, осталось в целости после пожара. Такитиро и теперь сохранял лавку в прежнем виде: то ли ему претила всякая перестройка, то ли не хватало денег, поскольку торговля шла не слишком успешно.
Тиэко подошла к дому и отворила решетчатую дверь. Отсюда внутренняя часть их жилища просматривалась на всю глубину.
Ее мать сидела за отцовским столом и курила. Подперев левой рукой щеку, она низко склонилась над столом, и Тиэко сначала показалось, будто она что-то пишет, но стол был пуст.
– Вот и я, – сказала Тиэко, подходя к матери.
– А-а, Тиэко, устала, наверно? Как там отец? – спросила она, очнувшись от задумчивости.
– Я купила для него тофу, – сказала девушка, стараясь выиграть время, чтобы обдумать ответ.
– В харчевне «Морика»? Ты отварила его? Отец, должно быть, обрадовался…
Тиэко кивнула.
– Как на Арасияма?
– Полно людей.
– Отец проводил тебя до Арасияма?
– Нет, настоятельница ушла, и ему не на кого было оставить храм… Отец занимается каллиграфией, – ответила наконец она на первый вопрос матери.
– Каллиграфией? – без особого удивления переспросила Сигэ. – Когда выводишь иероглифы, душа успокаивается. Знаю по себе.
Тиэко поглядела на белое, с тонкими чертами, лицо матери. Оно было неподвижно, и девушка не могла догадаться, о чем та думает.
– Тиэко, – тихо сказала Сигэ, – ты вовсе не обязана унаследовать наше торговое дело.
– …
– Если пожелаешь выйти замуж, мы мешать не станем.
– …
– Ты слушаешь меня?
– Матушка, почему вы об этом заговорили?
– В двух словах не объяснишь. Твоей матери уже за пятьдесят. Прежде чем говорить, она думает.
– Вы хотите закрыть дело?.. – На прекрасных глазах девушки выступили слезы.
– Ну, так уж сразу. – Сигэ улыбнулась. – Тиэко, ты серьезно говорила о том, что не хотела бы заниматься нашей лавкой? – В негромком голосе матери вдруг послышались суровые нотки. Тиэко подумала, что ей лишь показалось, будто она минутою раньше видела улыбку матери.
– Серьезно, – ответила она, чувствуя, как тоска пронзает ей сердце.
– Отчего такой убитый вид? Я на тебя не сержусь. Ты ведь и сама понимаешь, кому тоскливей: юной, которая говорит, или пожилой, которая слушает?
– Матушка, простите меня!
– Прощай не прощай – делу не поможешь! – На этот раз Сигэ рассмеялась от души. – Тебе, наверное, кажется, что я себе противоречу?..
– Я и сама не пойму, что наговорила.
– Человек по возможности не должен менять раз высказанное мнение. Это касается и женщин.
– Матушка!
– Отцу ты ничего не сказала?
– Нет, об этом ни слова…
– Вот как? А следовало бы! Он, как и все мужчины, вспыльчив, но в глубине души обрадовался бы твоему признанию. – Сигэ прижала ладонь ко лбу. – Я перед твоим приходом долго сидела за столом отца и думала о нем.
– Вы, матушка, так прозорливы, все наперед видите.
– Ошибаешься.
Мать и дочь помолчали. Не выдержав, Тиэко первая прервала молчание:
– Пойду на базар в Нисики – что-нибудь куплю на ужин.
– Сходи уж, пожалуйста.
Тиэко прошла в лавку и спустилась в дома́[52]. Прежде это узкое помещение пересекало весь дом и заканчивалось кухней, где между лавкой и задней стенкой находился «черный» очаг – кудо́. Теперь, понятно, на очаге не готовили пищи. На то была газовая плита, которую установили позади очага, настлав под ней дощатый пол. А прежде вокруг очага земляной пол был просто покрашен известкой, и готовить пищу, стоя на сквозняке на таком полу, было сущим наказанием в холодные киотоские зимы.
И все же очаг сохранили. Может, из веры в бога – хранителя домашнего очага (такие очаги можно и сейчас увидеть во многих