Профессор Криминале - Малькольм Брэдбери

«С вами он становился ортодоксальным марксистом», — заметил я. «Ну и что с того? Мы служили высшей истине, величайшему ученью. Между прочим, даже будучи в заграничных поездках, он докладывал куда надо о каждом своем шаге, буквально о каждом — через меня!» «А связи там, где надо, у вас наладились прочные», — сказал я, в который раз вспоминая Илдико «Да. Теперь мы женаты». «Так это тот муж... тот, который... тут?» «Да. Мы оба с ним тут. Только фамилии у нас другие, к счастью». «Вы, конечно, догадываетесь, что станет с репутацией Криминале, если я опубликую все, что вы рассказали, в газете. Но и вам уже не удастся отсидеться в тени». Она посмотрела мне прямо в глаза: «Ох, как страшно! Поймите, здесь край света. Я ничем не повязана, я имею право объясниться. Вот и он пускай объясняется». «Что же он должен объяснить?» Гертла приостановилась, смерила меня тяжелым взглядом: «Все они теперь как вьюны. Путают следы, скрывают, кто поднял их из грязи. Я-де был бессилен. Мне выкручивала руки штази, надо мной надругался КГБ. Я не спорил, зато не поддакивал. Они же идейные перерожденцы, ясно вам? Кого они надеются обмануть? То, что они творили, они творили сознательно».

«Сознательно? А разве вы оставили ему хоть малейшую возможность выбора? Он ведь любил вас». «Чепуха! Вам, может, кажется, что эти умники никогда не верили, что марксистская мечта воплотима? Вам кажется, что они и не рассчитывали построить настоящий коммунизм? Изничтожить буржуазию, обезвредить собственность, скрутить фашистов, возвеличить пролетариат? Пусть признаются: именно этого они и желали. А пройдет еще пара лет, и весь мир осознает: правильно желали! И Басло, он опомнится, станет прежним Басло, а не клоуном по прозвищу Басло. Да, если нужно: все, что я рассказала, подтверждается документально. Архивы будапештской тайной полиции, архивы берлинской штази теперь нараспашку. Впрочем, мог найтись доброхот, который вовремя сжег все бумаги. Но навряд ли, навряд ли. Все так или иначе выплывет наружу. И вы этому поможете, а? Вы ведь честный журналист, а?»

На следующий день я улетал из Буэнос-Айреса в Лондон. Лайнер набрал высоту над зияющей Ла-Платой; затем под крылом потянулась пампа. Самолет вошел в зону низкой облачности, и я попытался суммировать то, что случилось со мной в стране, пределы которой я вот-вот покину. Отправляясь сюда, я никак не рассчитывал наткнуться на дополнительные сведения о Басло Криминале. А обрел скандальную тему, о какой мечтает любой газетчик. И еще обрел знание о давних и зловещих событиях — тем более зловещих, что в моем сознании они постепенно одевались мясом непреложной реальности. Началось это не в самолете, а в дрянном гостиничном номере в ночь с субботы на воскресенье. Я понемногу различил в Гертлином поведении два извечных и оттого искренних мотива. Первый — идейная нетерпимость, второй же — утробная ревность. Гертла, очевидно, возжаждала вновь завладеть двумя украденными у нее драгоценностями. Непререкаемо авторитетным мировоззрением. И Басло Криминале.

Ближе к вечеру мы приземлились в Рио-де-Жанейро и дозаправились. К иллюминаторам приникла иная, незнакомая Южная Америка — душная, скалистая, тропическая, аляповатая. Над океаном я, подавляя зевоту, листал блокнот, приводил в порядок раздерганные черновики и чувства. Из аэропорта поехал домой и лег в постель. Назавтра сонно повлекся в редакцию, крепко обмозговал проблему магического реализма и состряпал хвалебный отчет об успешной смычке культур. А покончив с этим, оторвался от терминала, обвел глазами отдельский бардак и понял, что мне волей-неволей придется сделать еще несколько шагов по тлетворному следу профессора Басло Криминале.

14. В первостатейном ресторане на Гран-плас...

Чудесным вечером начала лета девяносто первого года в ресторане экстра-класса на углу Гран-плас — рыночной площади с великолепными остроконечными фронтонами, являющейся сердцем города Брюсселя, как сам город ныне представляет собой сердце нашей замечательной Новой Европы, — смаковал я шампанское, сидя за крытым белой скатертью столом напротив Козимы. Брюссель, с его большими каменными общественными зданиями, увенчанными выпуклостями зеленых медных крыш, покрытых ярь-медянкой, лучился теплотой первых июньских дней. Снаружи по большой булыжником мощенной площади расхаживали уже вечерние туристы, а вечерние пьянчужки собирались на верандочках кафе. Внутри же, за густыми тюлевыми шторами и бархатными драпировками, в тиши, вы чувствовали: заведение «Ля Рошетт» — нечто особое. Похоже, оно было сердцем сердца сердца матушки-Европы. Пока мы, заняв столик на двоих возле окна, потягивали наши пузырьки, Козима, нагнувшись так, что обнаружилась роскошная ложбинка, о существовании которой я и не подозревал, спокойно объяснила мне, что власть и привилегии, политика и удовольствия обыкновенно сталкиваются и переплетаются около столов с диванчиками ресторана «Ля Рошетт».

Мимо нас проследовали чередою серебристые тележки; в них большие розовые омары совершали свой последний скорбный путь, дабы стимулировать раздумья группы европейских министров иностранных дел, собравшихся в непринужденной обстановке для нанесения заключительных штрихов на смутный образ следующего года. В другом углу, вся в темном, стая высших еврократов — Членов комиссии и Гендиректоров, Глав кабинетов, Директоров и Главных должностных лиц А4, никак не меньше и не ниже — просила метрдотеля по имени Арман подать все как обычно, доставая из изящных кейсов документы, нужные для рассмотрения какой-нибудь существенной проблемы Европейского сообщества: к примеру говоря, уровня шума, производимого газонокосилками, работающими на бензине, в городских и пригородных зонах, или что-нибудь еще касательно Еврогрядущего, что волновало их в тот вечер. В выгородках, наклонившись над бутылками лучших бордо и бургундского, евроюристы и евролоббисты, еврозаправилы и евроворотилы вовсю ворочали и заправляли, а гладенькие голоспинные евромалышки, привезенные ими с собой украшения ради, зевали без утайки, глядясь в пудреницы, и кокетливо осматривали зал. Делегация арабских шейхов в парадных балахонах восседала за центральным столиком, смакуя запрещенные в их странах алкогольные ликеры; их слуги, в чью обязанность входило пробовать еду перед подачей господину, в подобающем им черном тихо приютились позади.

Пианист концертного, а то и выше, уровня что-то неназойливо наигрывал на заднем плане. Над самой головой у нас звенели и сверкали хрустальные громады люстр. Почти незримые официанты в темных парах, держа руку за спиной, роняли маленькие, лодочками, хлебцы с травами, икрой и всякой экзотической вкуснятиной на наши тарелки, искусно нас соблазняя на сложные чувственные радости предстоящего гастрономического приключения. «Да, Козима, вот это в самом деле класс», — сказал я, оглядевшись. «Пожалуй», — согласилась Брукнер. «Может быть, я лучше и не видывал, — добавил я. — А вы часто здесь бываете?» «Не то чтобы, — сказала Козима. — Это примерно месячный оклад. Но по работе мне, естественно, приходится сюда захаживать и контролировать расходы этих, из Комиссии». «Естественно, — сказал я. — Только объясните мне, в чем состоит ваша работа? Вы как-то говорили, что вы вроде шерпа на Говяжьей горе».

«Не совсем, — ответствовала Козима. — Глядите, кто сидит под зеркалом». «И кто же там?» — осведомился я. «Король бельгийцев, — отвечала Козима, — вы что, не узнаете?» «Боюсь, что нет», — признался я. «Жаль, его никто не узнает, — посетовала Козима. — Но уж того, кто только что вошел, надеюсь, знаете? Вон, вон, костюм от Ива Сен-Лорана. Почетный легион в петлице». Я поглядел на небольшого шустрика, осматривавшего птичьим глазом ресторан. Заметно было: птица важная, но кто он — убей бог... «Пожалуй, нет, — ответил я, — а кто это?» «Всего лишь заместитель председателя Еврокомиссии, Жака Делора, — объяснила Козима, — все время сюда ходит». «Стало быть, он обладает властью?» — спросил я. «Властью? — переспросила Козима. — Его назначили ответственным за девяносто второй год. Я тоже на него работаю. Его зовут Жан-Люк Вильнёв». «Как интересно», — сказал я. «В действительности он совсем не то», — проговорила, доверительно ко мне склоняясь, Козима. «Ну, это уж само собою», — отозвался я. Теперь я знал, что я вернулся, окончательно вернулся в странный заговорщицкий евромир Козимы Брукнер.

Как же я там оказался, с ней наедине — в сердце сердца сердца Новой Европы, где, как при дворе могущественного короля в Средневековье, проходили встречи царственных особ и полномочных представителей, куда министры мировых держав съезжались совещаться, юристы — представлять чьи-либо интересы, нынешние царедворцы — делать при дворе карьеру, заправилы — заправлять, а воротилы, разумеется, ворочать, сирые, убогие и иноземцы — клянчить крошки с барского стола Европы? Ну, случилось это, как обычно и бывает. Прибыв гигантским аэробусом из Аргентины, я провел, признаться, парочку недель в унынии, не зная, за что взяться. Несколько месяцев умом моим владели поиски, которые меня смутили, раздразнили, распалили, увлекли — и увенчались разочарованием. Я был встревожен и напуган той историей, которую поведала мне Гертла. Правду говорила она или нет, не в этом даже дело. Я обременен был знанием того, чего знать вовсе не хотел.