Сыновья уходят в бой - Алесь Адамович

Люди сознательно оттягивают страшное мгновение. Сейчас – или будет поздно. Все зависит от тебя!

– Мы – партизаны! – выкрикнул Толя, делая последнее, что он мог.

Он успел, он точно рассчитал и успел упасть до того, как человек в темно-белом полушубке дернулся вместе со своим загремевшим автоматом. Толя это успел.

Но он не успел упасть до того, как брызнула очередь человека в очках. Он даже увидел, как сверкнуло…

С последним облегчением Толя отпустил пружину, которую с таким трудом удерживал. Она с широким огненным размахом больно ударила по каске, оглушив, эхо понеслось высоко над полем, сразу почерневшим.

Все исчезло, кроме оглушающего звона, который поднимается, поднимает, уносит куда-то. Открыл глаза, боясь и ожидая увидеть себя высоко над полем. Не понимая, смотрел на гудящий колокол… Ага, вот что гудит, не переставая, – большая зеленая каска. Сорвало с головы. И тут увидел дыру в каске – страшную, неровную, огромную. Секунды, пока он еще слышал, были долгие, как вся прожитая и вся не прожитая им жизнь…

– Толю убили, – прорвалось сквозь звон, – мальчишку убили.

МЕНЯ? МЕНЯ УБИЛИ? ОНИ ВСЕ ТАМ… ВОТ КАК ЭТО БЫВАЕТ! ЗНАЧИТ, ЭТО ТАК БЫВАЕТ? ЧЬЯ ЭТО КАСКА, ТАКАЯ ОГРОМНАЯ? ДЫРА… В МОЕЙ НЕ БЫЛО… НЕТ, ЭТО МОЯ… ЧЕРЕЗ НЕЕ… ЧЕРЕЗ ЭТУ ДЫРУ!.. ЕСЛИ БЫ НЕ ЭТО, ЗА РУКУ ПОПРОЩАЛСЯ, НЕНАДОЛГО…

– Коленик, автомат подбери!

Это еще услышал Толя. Но это там, где они все, где нет его, НАВСЕГДА НЕТ, и где еще что-то происходит…

Значит, я дома, мы никуда не уходили из Лесной Селибы, и война и все – только почудилось мне. Я дома. Но почему я одна? Темно, я не вижу кровати, детей, но я хорошо знаю, что Алеши и Толи там нет. Но где они? Что это? Окна, все окна, двери распахнулись! В темноту, одним стуком! Весь дом пустой, я одна…

…Боже, все такие сны! А я в землянке, в санчасти, и уже утро, а кто-то спускается по ступенькам. Светозаров! С перевязанной головой. И он вернулся, и он оттуда. Сколько их уже пришло: обмороженные, израненные! Как мало их вернулось! Не вернулись мои дети. И никто ничего не знает, только успокаивают меня. Хочу спросить Светозарова и боюсь. Рана у Светозарова не опасная. Он говорит, а я слушаю и страшусь дослушать: «Тяжело, конечно, Анна Михайловна, ваши сразу оба не вернулись. Ничего не поделаешь, всем трудно, я был, вот как до вас, когда танк на Алешу наехал. Вам уже сказали, конечно…»

… Зачем вы держите меня, я должна пойти… Вот почему пустой дом, и я одна, и так распахнулись окна! Не трогайте вы меня и не пугайте больных, что вы меня уговариваете! Я знаю все, я знаю, что мне делать…

… Опять тут Светозаров. Я всегда опасалась этого человека, но он один сказал мне правду. Ну, зачем он теперь другое говорит! И Бойко здесь, это он заставил снова прийти Светозарова и обманывать меня, будто он не так сказал, будто я не так поняла.

Вот, Пашенька, раньше я тебя жалела…

…Я все еще живу. А они следят за мной, не дают побыть одной, побыть с моими детьми. Вчера отмороженные кисти рук отняли Круглику, такой он молодой и тоже пришел оттуда. Федор Иванович увидел, что я не могу больше: «Анна Михайловна, мы без вас сделаем». Не знаю, как я смогла додержаться до конца. И все вот так: держусь, чтобы не заметили больные, а потом ухожу, бегу в лес – плакать. А раненые зовут медсестру Верочку и посылают вслед за мной. Вот она сидит передо мной на корточках, маленькая, как девочка: «Анна Михайловна, разве так можно, вот – снег растаял от слез…»

… Как изменилось все с той минуты, когда появились первые раненые, стали идти обмороженные, рассказали про бой в Сосновке. Совсем, совсем другим стало все. Но, может, это только для меня? Отряд и теперь не меньший, чем был, много молодежи приходит. Командует отрядом Сырокваш вместо убитого Петровского. Ходят на железную дорогу, как Алеша когда-то, и всякие веселые истории рассказывают. Бои беспрерывно, а когда тихо – песни поют, как и раньше. А мне все странно. Присягу принимали. Комиссар заставил меня стоять рядом с командованием. А я смотрела, слушала, слушала и все думала, что было, было же: мои дети вот так же стояли и обещали мстить за смерть чужих сыновей и слезы матерей. Теперь слова партизанской клятвы произносят чужие сыновья, обещая мстить и за мои слезы. А мне хочется, чтобы скорее кончилась и война эта, и месть. Все говорят, что это последняя война. Когда-нибудь матери не будут понимать, как это дети наши убивали, а мы были рядом. Какие они счастливые, что им это будет непонятно.

… Вчера подозвал меня Коля Дубовик, у него колено пулей раздроблено. Мальчишка, как мой Толя. «Анна Михайловна, ей-богу, Толя перешел фронт. Он с Волжаком был, я же говорил, а Волжак, знаете, какой смелый и везучий». А потом быстренько подал мне листок из тетрадки, И шепотом, чтобы не слышали: «Это я своей маме писал, но ее нет, возьмите вы. У Толи лучшие, он лучше писал… он у вас настоящий поэт будет. Ей-богу!..»

… О какая я счастливая сегодня. Видели моего Толю, за фронтом видели. В армию его даже не взяли. Вернулся оттуда Сергей Коренной, прислали его для связи, Коренной не умеет обманывать, я ему верю, так хорошо, что я ему верю. И сон мне виделся. Мы как старухи теперь, сны все разгадываем. Будто шла я через поле, а на снегу каски, каски, и вдруг увидела хлеба кусок. Потом еще кусок подняла. На снегу, а теплый! «Ну вот, ну вот, – радуется Верочка, – про Толю уже узнали, найдется и Алеша, вот посмотрите, скажете тогда, что я врунья».

… Куда ни приду, все про Толю, особенно Коля радуется. А я все хожу, и все меня останавливают…

… Тревожное началось время. Раненых вывозить надо, бомбили уже лагерь, блокада ожидается. Броневики обстреляли нашу разведку. Пилатова ранило. А он как раз ехал из деревни, где мать Лины живет. Девочка наша тоже вернулась из Сосновки, добралась до своего дома и слегла – больна тифом. Я ей посылала через Пилатова лекарства. Говорит Пилатов, что Лина очень просится в отряд, но и стесняется: остригли ее наголо. Рассказала про Толю, она его где-то потеряла… Я ничего не могу понять: как, когда это было?

… Немцы теснят бригаду, заняли Костричник, Зубаревку. Говорят, их целые дивизии. Партизаны и население уходят в болота. Но уходить уже некуда, замерзло все, а впереди, кругом – немцы. Много партизанских семей осталось в Зубаревском лесу. Другие отряды переправили детишек и женщин за фронт, пока «ворота» были, а наши Мохарь с Колесовым все списки надежных семей уточняли. Нинку и Надиных девочек я все-таки отослала с первой группой. А дедушка заупрямился: «Помру и тут, хай хоть малые…» Но осталось и детишек много, теперь вот думай. Всех это мучит.

…Раненых все больше, те, что приносят их, приводят, сами еле на ногах держатся. И все ближе стрельба, даже лай овчарок иногда слышим. А когда обстрел, деревьев больше боимся, чем осколков: так они страшно падают! И снова вытаскиваем и опять перевязываем раненых. Убитых только снегом присыпают. А все-таки ни одного больного не бросили, хотя такое творилось: одна женщина собственного ребенка забыла. Со сна вскочила и побежала, а когда опомнилась, там уже были немцы.

По ночам горит небо: немцы уничтожают деревни, которые еще уцелели. Кто-то из поселков прибежал, которые возле шоссе. И там все жгут немцы, выжигают. Раненые замерзают. Иногда стану среди лежащих в снегу, отупев от бессилия, плачу и сама уже не знаю, о ком, о чем. И совсем не так уже думаю, что вот не вернулись сыновья, что нет их здесь…

… В Костричнике каратели сожгли партизанские семьи, И дедушку нашего. Заперли в гумне и подожгли. Спаслась Фрося, жена Разванюши: немцы приоткрыли дверь, а она стояла крайняя, и ее взяли, чтобы помогала гнать коров. Коренной все повторяет: «За это можно будет спросить…» Я как услышала про случившееся, что-то со мной стало, а что, и сама не знаю. Верочка одно твердит: «Ой, Анна Михайловна, глаза у вас такие сделались!..»

… Весь отряд сгрудился на «острове». Пока не замерзло, может быть, это был и остров. Теперь тут все лес. Много партизан, потерявших свои отряды, баб, детишек. Все думают про тех, кого сожгли. Другие командиры отправили семьи, детишек за фронт. Я все-таки заставила Веру рассказать, что со мной было. Так боюсь, что совсем помешаюсь и даже о детях своих забуду. «Ой, Анна Михайловна, плохо вам сделалось, а как раз Колесов подошел и стал говорить, как это он всегда, а у вас глаза большие стали… И вы как плюнете ему!» Теперь и я что-то припоминаю. Но разве это было Колесова лицо и не Мохаря голос? Я точно помню, что видела Мохаря. Когда-то Бакенщиков говорил: «Они – близнецы. Командир наш без Мохаря не может, этим он только и плох». За Сергея боюсь: трудно таким, как он, но сейчас, когда Сырокваш и Бойко командуют, легче и ему.