Избранное - Франсиско де Кеведо

– Как можешь ты утверждать это и доказать, если мы видим, что все они различны и друг с другом нимало не схожи?

– Меня не удивляет, что ты этого не знаешь, ибо известно это лишь немногим. Выслушай меня и с легкостью уразумеешь то, что кажется тебе столь противоречивым, между тем как объясняется все весьма просто. Все грехи представляют собой нечто дурное – это ты готов признать; ты также согласишься вместе с философами и богословами, что воля наша стремится ко злу под видом стремления к добру, а также что, для того чтобы согрешить, недостаточно представлять себе, что такое гнев, или понимать сущность блуда, необходимо еще участие нашей воли, причем для совершения греха достаточно помысла и нет необходимости в том, чтобы то или иное действие было совершено, – последнее является лишь отягчающим обстоятельством, хотя по этому последнему вопросу существует множество разноречивых мнений. Разобравшись в этом и согласившись с правильностью этих положений, мы сможем понять, что всякий раз, как совершается грех, это происходит с полного согласия нашей воли, однако по природе своей воля не может стремиться ко злу, если оно не предстает перед ней под личиной какого-то блага. Так вот, разве нет более ясного и очевидного лицемерия, как принимать обличье добра, дабы с тем большим успехом обманным образом убивать? „Какая надежда лицемеру“ – говорит Иов. Никакой. Ибо он не принимает грех свой за то, чем он является, то есть за зло, ни за то, чем он кажется, ибо это лишь видимость, а не действительность. Все грешники менее дерзостны, нежели лицемеры, ибо грешат они против бога, а не с богом и не в боге, но лицемер – тот грешит против бога, пользуясь именем божьим, ибо избирает его орудием своего греха. И посему Христос, зная о сущности лицемерия и ненавидя его прежде всех прочих грехов, после того как дал своим ученикам много положительных наставлений, сделал им одно предостережение, а именно: „Не возжелайте уподобиться печальным лицемерам“, – сказал он (Матфей, VI). Во многих поучениях и притчах он показал им, какими они должны быть, уподобляя их то свету, то соли, то гостю, то человеку с талантами. А то, чем они не должны были быть, он свел к единственному наставлению, сказав: „Не возжелайте уподобиться печальным лицемерам“, обратив их внимание на то, что, для того чтобы не быть лицемером, надлежит не быть грешным ни в чем, ибо лицемер грешит всячески.

Тут мы вышли на главную улицу. Я увидел всю ту толпу людей, которую обещал показать мне старик. Мы заняли подходящее место, дабы с удобством наблюдать за всем, что происходит. Первое, что мы увидели, были похороны. Шествие происходило следующим образом: спереди, облаченные в разноцветные короткие сутаны, шли несколько прохвостов, образуя некую мозаику причетников; стадо это прошло, размахивая колокольчиками наподобие кадильниц; за ними шли мальчишки, обучаемые катехизису, – пажи смерти и гробовые лакеи, дравшие глотку, распевая погребальные песнопенья, затем монахи, а за ними прочее духовенство, гнавшее напропалую ответы на возгласы священников, ибо платили за покойников поштучно и сокращать елико возможно службу было прибыльно, ибо таким образом в свечах сгорало меньше воску, да и оставалось время отправить в могилу еще другого. Далее шли с двенадцатью толстыми свечами двенадцать проходимцев, притворявшихся нищими, они окружали тело и прикрывали собою членов братства святого Иоанна, согбенные плечи которых красноречиво свидетельствовали о незаурядном весе покойницы.

За ними тянулась длинная вереница друзей, принимавших участие в скорби и печали вдовца. Последний, утонувший в шерстяном капюшоне и умотанный в траурный плащ, спрятав лицо за полями шляпы, так что глаза его нельзя было разглядеть, ссутулившись и едва переставляя ноги под грузом десяти арроб трена, шел медленно и лениво.

Опечаленный этим зрелищем, я воскликнул:

– Счастливая женщина, если только покойники могут быть счастливы, что нашла мужа, сохранившего ей любовь и верность по ту сторону гробовой доски! И счастлив вдовец, имеющий таких друзей, которые не только разделяют его скорбь, но даже, кажется, страдают больше, чем он! Не видишь ли ты, как они удручены и убиты горем?

Но старик покачал головой и заулыбался:

– О простак! Горе это показное, одна лишь видимость, но сейчас ты увидишь все изнутри и убедишься, в каком разительном несоответствии истинная сущность находится по отношению к внешности. Ты видишь эти свечи, эти колокольчики, этих причетников и всех этих провожающих? Кто не сделает вывода, что одни действительно освещают путь процессии, а другие на самом деле сопровождают в последний путь покойника и что все эти проводы и вся эта пышность имеют какой-то смысл? Но пойми, что то, что несут в могилу, уже не то, чем оно было при жизни, и вся эта пышность ни к чему не служит, разве лишь для того, чтобы провозгласить, что и мертвые обладают тщеславием и надменностью – покойники и покойницы. Здесь перед нами лишь прах, земля, но земля менее плодородная и более страшная, чем та, которую ты попираешь, не заслуживающая никаких почестей и не достойная быть обработанной плугом и мотыгой. Видишь ли ты этих стариков, несущих толстые свечи? Они то и дело снимают с них нагар, но не для того, чтобы они ярче горели, а потому, что если с них часто его снимать, они больше текут и с них удается Украсть больше воска для продажи. Эти свечи предназначены для того, чтобы оказать последние почести усопшему или усопшей в тот миг, когда их предают земле. Но прежде чем могила успеет их поглотить или хотя бы отведать их, от этих свечей ухитряются урвать на реал или на два воска; правда, этот воск можно рассматривать как своего рода милостыню. Ты видишь печаль друзей? Чем, По-твоему, она вызвана? Да лишь тем, что им пришлось пойти на похороны. Все эти люди от души проклинают тех, кто их сюда пригласил. Куда приятнее было бы им гулять или заниматься своими делами. Вот тот, кто размахивает руками, разговаривая со своим соседом, говорит ему, что приглашать на похороны или на первую мессу священника, когда всякий гость обязан принести подарок, – нечто по отношению к другу совершенно недопустим мое. Похороны суть пир только для одной земли, ибо ей одной приносят нечто в пищу. Что же касается вдовца, то печалит его не смерть супруги и не то, что он остался теперь один, а то, что вместо того, чтобы похоронить ее без всяких расходов и пышности где-нибудь на свалке, ему пришлось развести всяческий шум и блеск и тратиться на причт и на свечи, между тем как, в сущности, супруге своей он обязан весьма немногим. Раз уж ей суждено было умереть, рассуждает он, уж лучше было бы, если бы она умерла сразу, не вводя его в изъян на врачей, цирюльников и аптекарей и не оставляя его погрязшим в долгах за всякие там сиропы и декокты. Считая с этой, он уже похоронил двух жен, и радость его оттого, что он снова овдовел, столь велика, что он уже строит планы нового брака с одной своей старой любовницей, но, принимая во внимание неважное здоровье этой женщины и дьявольскую жизнь, которую она ведет, он полагает, что траурный капюшон ему не придется класть надолго под спуд.

Слова старика привели меня в ужас.

– Боже мой, какая разница между тем, что мы видим в жизни, и тем, что мы видим здесь! Начиная с сегодняшнего дня я утрачу всякое доверие к своим глазам и больше ни во что, что я увижу, не буду верить.

Погребальное шествие прошло мимо нас так, словно и нас в недалеком времени не должны были повезти на кладбище, словно эта покойница и не указывала нам пути и молчаньем своим не говорила нам всем: „Я прохожу первой туда, где буду ожидать вас, оставшихся от тех, кто провожал других, на погребение которых я взирала с такой же беззаботностью, как вы видите сейчас мои похороны“.

Отвлек нас от этих размышлений шум, доносившийся из дома напротив. Мы вошли в него, дабы узнать, в чем дело. Едва там заслышали наши шаги, как раздалось причитание в шесть голосов женщин, сопровождавших плач некоей вдовы. Плач этот был вполне законным, хоть и достаточно бесполезным для покойника. Время от времени раздавался звук, словно кто бил себя по лицу, умерщвляя плоть. Слышны были протяжные всхлипывания, прерываемые вздохами, испускаемыми всеми с натугой и словно нехотя. В доме не было никакой обстановки, стены были голые; несчастная вдова находилась в помещении, лишенном какого-либо света, завешанном драпировками, где все плакали словно на ощупь. Одни говорили:

– Милая, плачем ничему не поможешь. А другие:

– Верно, он сейчас уже в раю.

Кто-то уговаривал вдову подчиниться воле господней, отчего та давала волю слезам и, проливая их как из ведра, восклицала:

– И на что мне жить без него? Несчастной я родилась, раз не осталось мне на кого обратить взгляд свой! Кто теперь поддержит несчастную одинокую женщину?

Тут все снова принимались хныкать, и стены комнаты едва не обваливались от громкого хлюпанья носов. В это мгновение мне пришло в голову, что женщины, выражая сочувствие таким вот образом, очищают свой организм от вредных гуморов.