Перевод с подстрочника - Евгений Чижов

– Ознакомились? Подпишите.

– Я не убивал. И ничего не организовывал.

– Разберёмся. Подпишите, что ознакомились.

Печигин подписал, где было нужно. С него сняли отпечатки пальцев, двое врачей в медицинском кабинете осмотрели его с ног до головы, не обратив никакого внимания на синяки по всему телу, а потом он попал в руки тюремного парикмахера, который, поворачивая его голову, как неживой предмет, быстро остриг Олега машинкой наголо. После этого его еще сфотографировали на вертящемся стуле в фас и в профиль и отправили обратно в камеру. Вернувшись, Олег попросил у соседей карманное зеркало. Хотя все заключённые были стрижены под ноль, вид собственного впервые открывшегося ему голого черепа, окончательно уравнивающего его с остальными обитателями тюрьмы, показался Олегу настолько диким и невозможным, словно, заглянув в зеркало, он увидел в нём совершенно незнакомого человека.

Новых соседей по камере звали Муртаза и Фарид. Муртаза, тот, что раздавил пальцами таракана, ждал суда за убийство односельчанина, укравшего у него осла. Муртаза жил за городом, и осёл был ему нужен, чтобы возить на столичный рынок овощи и фрукты, которые он выращивал. Без осла Муртаза был как без рук. А тот негодяй, мало того что увел осла, ещё и не возвращал одолженных денег и покушался на чистоту его дочери, так что Муртазе ничего больше не оставалось, как проломить ему кетменем голову. «Сам напросился. Я его сколько раз предупреждал!» – со вздохом говорил он, сидя на нижней шконке и качая не достающими до пола волосатыми ногами.

Второй сокамерник, Фарид, сперва представился как Федя – так его звали в многочисленных русских тюрьмах и зонах, где он успел побывать. О своём деле он не распространялся, но от Муртазы Олег узнал, что у него целый букет статей: и квартирные кражи, и грабежи, и мошенничество. Он был коренаст, жилист, по утрам отжимался на кулаках от пола, а на прогулках по тюремному двору обливался водой. У него была слишком широкая золотозубая улыбка на худом смуглом лице, чтобы ей можно было доверять: Муртаза предупредил Олега, чтобы не садился играть с ним в карты – обманет в два счёта и разденет догола. Поэтому на все предложения Фарида «перекинуться» Печигин отвечал отказом, и тот вынужден был от скуки резаться сам с собой. Сидя по-турецки на нарах, он сдавал на двоих и по очереди играл за каждого. Бормоча себе под нос, иногда начинал с собой ссориться, уличал себя в жульничестве, хватал одной рукой другую, в ярости кидал карты, отказываясь играть, потом всё-таки уговаривал себя продолжать и возобновлял игру до следующей ссоры.

Муртаза убивал время, читая и перечитывая «СПИД-Инфо», одну из немногих русских газет, продававшихся в Коштырбастане. В тюрьме её, так же как терьяк, насвай и водку, можно было купить у надзирателей. Вся стена над его нарами была заклеена фотографиями грудастых баб, вырезанных из газеты. Коштырская версия «СПИД-Инфо» тоже предлагалась надзирателями, но масляно улыбающиеся коштырки почему-то волновали Муртазу гораздо меньше, он всегда брал русскую газету и спрашивал потом у Печигина значение незнакомых ему слов.

– Аутоэротизм – это как? В автомобиле, что ли?

Хуже всего было то, что особенно понравившиеся статьи он с энтузиазмом читал вслух, и заставить его замолчать было очень трудно. Хотя говорил по-русски Муртаза вполне сносно, читал он, страшно коверкая слова, путая ударения, то и дело прерываясь, чтобы отсмеяться восхищённым самозабвенным смехом. От этого смеха на Олега наваливалась неподъёмная плита тоски, в которой желание убить Муртазу успокаивалось только мыслью, что тому, вполне возможно, так и так светит высшая мера.

А что светит ему, Печигину? Неужели его действительно будут судить за убийство президента? Тогда вероятность получить высшую меру для него куда больше, чем для Муртазы. Но ведь это немыслимо, невозможно! У него же и в мыслях ничего подобного не было! И тут же Олегу вспомнился Касымов с его любимым: «Коштырбастан – страна, где нет невозможного».

Теперь вся надежда на Тимура, на его связи. И в первую очередь на Алишера, который должен сказать следствию, что Печигин никакого отношения к случившемуся не имеет, ни о каком заговоре, если он вообще был, не подозревал, всё, на что он согласился, это передать послание – за это же они его не расстреляют?!!

Но уже на следующей встрече со следователем Олег узнал, что надежды на Алишера нет. Потому что его самого больше нет. У него был припасен яд, он раскусил ампулу сразу после того, как выстрелил в президента. Яд был сильный, Алишер умер быстро, ускользнув таким образом от наказания.

– Смерть непосредственного исполнителя, – флегматично сказал следователь, – существенная утрата, но она не помешает ходу расследования. Большинство его соучастников уже арестованы и даёт признательные показания. Вам стоило бы взять с них пример. Только сотрудничество со следствием может облегчить вашу участь.

Последние слова прозвучали так, будто участь Печигина уже решена.

– Но мне не в чем признаваться…

Олег рассказал всю историю своих отношений с Алишером от знакомства в поезде до просьбы передать послание оппозиции и объяснил, как мог, почему согласился. Следователь старательно всё записал, шевеля при этом губами, точно повторял про себя за Печигиным его слова, и, ни о чём больше не спросив, дал Олегу подписать протокол. Похоже было, что его задача состоит только в регистрации показаний, тогда как основные следственные мероприятия выпадают на долю той троицы, что отбила Олегу пятки и разукрасила его всего синяками. На этот раз обошлось без встречи с ними, Печигин был доволен уже и этим, ковыляя в сопровождении надзирателя обратно в камеру.

Но ночью, когда из-за света он опять не мог уснуть, окончательное осознание своего положения, которого до сих пор ему удавалось избегать, настигло Олега. Воздух в камере был тяжёлым от сортирной вони и неподвижным от духоты, и Олег почувствовал, что не может им дышать, вместо кислорода его лёгкие наполнялись отчаянием. Отчаяние не помещалось в груди, было намного больше задыхавшегося Печигина, вместить его мог только крик, в который человек обращается целиком, когда кричит без звука, стиснув зубы. Этой ночью Олег долго, может, час, а может, и несколько часов мысленно кричал, ослеплённый раскалённой пустотой в своем мозгу, исходил немым криком, пока отчаяние не вышло из него и ему не стало легче. Под утро он даже сумел ненадолго заснуть.

Тяжелее всего было пробуждение. Каждое утро было хотя бы несколько ускользающих секунд, когда Печигин, уже проснувшись, не мог вспомнить, где находится. Затем в ноздри вползала вонь «севера» (так называли здесь отгороженное бортиком очко в углу камеры), а в уши – звуки подъёма, стук в двери, голоса сокамерников, грохот шагов по коридору, и вместе с ними наваливалась разом неотменимая очевидность окружающего, всегда одна и та же и всё-таки всякий раз по-новому невыносимая с утра. Соседи Олега, видимо, испытывали то же самое, потому что, угрюмо стеля свои нары, старались даже не глядеть друг на друга. Вообще необходимость изо дня в день видеть одних и тех же людей и самому постоянно находиться у них на виду оказалось для Печигина трудновыносимой. Он понимал, конечно, что в большой, набитой заключёнными камере было бы гораздо хуже и его теперешние условия содержания можно считать привилегированными, доставшимися ему из-за важности его дела или потому, что он иностранец, но временами соседи надоедали Олегу до того, что он подолгу лежал с закрытыми глазами, пытаясь создавать себе иллюзию недостижимого одиночества. Фариду Олег был благодарен хотя бы за то, что, если не резался в карты, он мог, думая о своём, часами неподвижно смотреть сквозь решётку на верхушки чинар за тюремной стеной, но Муртаза беспрерывно ворочался, чесался, пыхтел, сопел, шуршал страницами «СПИД-Инфо»… Так что в конце концов Печигин был рад, когда надзиратель забрал его из камеры и вывел в гулкую пустоту тюремного коридора. Он думал, что ему предстоит новый допрос, но в кабинете, куда его привели, Олега поджидал не следователь, а Тимур Касымов.

Он стоял, отвернувшись к окну, как и в камерах, забранному двойной решёткой, тяжело, всем своим весом навалясь на подоконник. Жировая складка под затылком побурела от напряжения. Когда Олег вошёл, Касымов обернулся, но не произнёс ни слова. Вся его поза, молчание и взгляд выражали даже не осуждение, а уже вынесенный и подписанный приговор. Печигин, обрадовавшийся Тимуру до того, что готов был броситься ему на шею, остановился на полпути, не зная, что сказать.

– Тимур… Ты что… Ты думаешь, я в чём-то виноват? Но я ни в чём… Откуда мне было знать, что он выстрелит?! Я ни в чём не виновен!

– В чём – ты – не виновен? – после каждого слова Касымов делал зловещую паузу.

– В его смерти… В смерти Народного Вожатого.