Эйнштейн (Жизнь, Смерть, Бессмертие) - Б Кузнецов

Тяжелые, не приводившие к однозначным позитивным результатам поиски единой теории поля были той Голюфой гения, которая (сейчас, в семидесятые годы, это видно весьма явственно) открывала дорогу новой истине, новым звеньям бесконечного приближения к объективной действительности.

Эйнштейн очень глубоко ощущал живую связь между сохраняющимся, сквозным содержанием науки и ее преходящими ценностями. Такая концепция развития науки была подтекстом его уже упоминавшейся беседы с Бернардом Коэном - автором работ о Франклине и Ньютоне. Коэн посетил Эйнштейна за две недели до его смерти [3].

3 Cohen В An Interview with Einstein. - Scientific American, 1955, 193, N 1, p. 69-73.

В апрельское воскресное утро Коэн подошел к домику с зелеными ставнями. Эллен Дюкас проводила Коэна в кабинет Эйнштейна.

Эйнштейн вошел, познакомился с Коэном, затем вышел и вернулся с трубкой. Он курил, сидя в кресле, покрыв ноги шерстяным одеялом. Эйнштейн был в синем джемпере, в серых фланелевых брюках и в домашних кожаных туфлях.

289

"Его лицо, - пишет Коэн, - казалось созерцательно-трагичным, оно было испещрено глубокими морщинами, но сверкающие глаза разрушали впечатление старости. Глаза слезились, особенно когда Эйнштейн смеялся: он вытирал при этом слезы тыльной стороной руки".

Английский язык Эйнштейна показался Коэну вполне удовлетворительным Эйнштейн прожил в Америке уже двадцать лет. Сильное впечатление произвел на собеседника контраст между тихой речью и очень громким, отражавшимся от стен смехом Эйнштейна.

Разговор был посвящен в основном истории науки, но коснулся и собственно философских вопросов. Эйнштейн говорил о коренной противоположности между его позициями и позициями Маха и рассказал сравнительно подробно о свидании с Махом в Вене и происходившем у них споре, главным образом относившемся к существованию молекул и атомов. Были упомянуты и философские увлечения следующего поколения физиков. "Они плохие философы", - сказал Эйнштейн и в качестве примера привел "логический позитивизм". Это направление, как уже говорилось в начале книги, поддерживал "венский кружок" (Филипп Франк, Шлик, Карнап, Нейрат и др.). В отличие от Маха они допускали в науке непосредственно не связанные с ощущениями логические конструкции, но в основном гносеологическом вопросе следовали за Махом и отрицали стоящую за наблюдениями вызывающую ощущения объективную реальность. Эйнштейн, как можно думать, считал несущественным характер различий между "логическим позитивизмом" и ортодоксальным махизмом, как и другие различия между отдельными направлениями позитивизма.

Наибольшее внимание в беседе было посвящено творчеству Ньютона. Коэн отметил одну особенность историко-научных экскурсов Эйнштейна, которую можно поставить в связь с самыми основными чертами его отношения к науке.

Эйнштейн говорил об исторической интуиции в отношении научного творчества.

"С точки зрения Эйнштейна, - передает смысл его слов Коэн, - есть внутренняя, или интуитивная, и внешняя, или документальная, история. Последняя объективнее, а первая интереснее".

290

Иллюстрируя значение исторической интуиции, Эйнштейн попытался вскрыть цепь логических и неосознанных, чисто психологических мотивов, толкающих Ньютона к идее эфира от идеи действия на расстоянии через пустоту. Этот ряд можно интуитивно угадывать, по догадка остается недокументированной; Эйнштейн говорил, что и сам он не может часто рассказать о том, как он пришел к той или иной идее. Историк, быть может, лучше разберется в ходе мысли ученого, чем сам ученый.

Предметом исторической интуиции в историко-физических конструкциях служит по преимуществу физическая интуиция. Она, как мы знаем (об этом говорилось в связи с "Эволюцией физики"), приводит к представлениям, которые предваряют, а иногда интерпретируют строгие математические соотношения, сталкиваются друг с другом, образуют "драму идей".

Самое важное для Эйнштейна - это сохранение в науке таких идей и их коллизий. Даже в том случае, когда исторические эпизоды "драмы идей" не приводят к эпическим результатам, не выливаются в бесспорные, исторически инвариантные формы, не увенчиваются эпилогами, все равно они продолжают жить в науке.

С этого, собственно, и начался разговор Эйнштейна с Коэном на историко-научные темы. Он коснулся частых в истории науки случаев, когда, казалось бы, решенная проблема вновь всплывает в новом аспекте.

"Эйнштейн высказал мысль, что это, быть может, характерно для физики и что некоторые проблемы - из числа основных - могут навсегда остаться с нами".

Речь идет именно не о решениях, а о проблемах, коллизиях, столкновениях, противоречиях, о том, что превращает историю науки в драму идей. Сохранение проблемы, несмотря на ее решение в данную эпоху, свидетельствует о приближенном, временном, относительном характере решения. Оно вносит в картину мира позитивное, исторически инвариантное содержание, но не снимает проблему, а углубляет и модернизирует ее, подготовляет ее возвращение в науку.

Чтобы судить о состоянии движения частицы, нужно знать не только ее положение в данный момент, но и производную по времени от ее координат, скорость частицы. Чтобы судить о движении научной мысли, нужно знать не только, до какой точки она дошла, какой ответ она дала на стоявшие перед ней вопросы, но и какова ее скорость,

291

ее градиент, а это связано не только с ответами, но и с новыми вопросами, с модификацией и углублением старых вопросов, со всем, что адресовано будущему и продолжает жить, когда данный ответ, данная точка, достигнутая наукой, уходит в прошлое. Аналогия с движущейся частицей здесь недостаточна, потому что наука движется не только под действием внешнего поля, а в значительной мере спонтанно, в результате внутренних коллизий. Впрочем, быть может, и частица движется так же.

Если видеть в истории науки - даже в самых прочных, достигших ранга очевидности и действительно в основном нерушимых концепциях - накопление, углубление и модификацию вопросов, вновь и вновь адресуемых будущему, то историческая ретроспекция превращается в дискуссию с мыслителями прошлого и каждый из этих мыслителей прошлого выступает, "как живой с живыми говоря".

Какими бы примитивными знаниями ни был ограничен кругозор Аристотеля, Демокрита и Эпикура, тем не менее аристотелева проблема "фтора" (уничтожения) и "генезис" (возникновения) в связи с движением живет поныне; демокритова проблема "реального небытия" - пустоты - не может устареть; проблема превращения эпикуровых "кинем" в непрерывное движение остается проблемой и сейчас: эти живые коллизии прошлого, адресованные нам и сопряженные с направлением, скоростью, градиентом научного развития, оказываются бессмертными.

Именно так подходил Эйнштейн к мыслителям прошлого и прежде всего к Ньютону. Такая точка зрения не исключает собственно исторического интереса к тому, что ограничивало позитивные ответы науки. Эйнштейн писал, обращаясь к Ньютону: "Ты нашел путь, который в твое время только и был возможным..." Но эта фраза написана после нескольких страниц вполне современной беседы с Ньютоном о вполне современных вопросах и начинается она, как мы помним, личным обращением: "Прости меня, Ньютон..."

Коэн пишет, что его поразило следующее. Эйнштейн видел в Ньютоне мыслителя XVII в. Позитивные решения принадлежали ему, а также следующим двум столетиям. Нерешенные вопросы, противоречия и проблемы XVII в. принадлежат и будущим векам. Они-то и вызывают у Эйнштейна ощущение бессмертия Ньютона и возможность обсуждать с ним, как с живым, проблемы мироздания.

292

Тот, кто беседует с бессмертными, приобщается к бессмертию. Ощущение живого сотрудничества с прошедшими и грядущими поколениями исследователей мира вызывает у Эйнштейна столь характерное для него спокойное отношение к той конкретной форме, которую получила схема основных закономерностей бытия под его пером. Он знал, что единая теория поля как конкретное решение может исчезнуть, не достигнув степени однозначной физической теории. В своих беспрецедентных по интенсивности поисках Эйнштейн относится к проблематичности найденного с тяжелым, подчас трагическим чувством, но никогда у него не было ощущения безнадежности. Он знал, что проблема будет решаться, усложняться и вновь появляться в науке, что исчезновение данного конкретного решения будет смертью во имя истины, непрерывно развивающейся и поэтому бессмертной.

У Эйнштейна наука была в такой степени содержанием жизни, что с отношением к науке было очень тесно связано отношение к собственной судьбе, к своей жизни и к своей смерти. В конце жизни в автобиографическом наброске 1955 г. и в "некрологе" 1949 г. он не столько подводил итоги, сколько намечал перспективы. Впрочем, как уже говорилось, итоговая оценка своей жизни никогда не интересовала Эйнштейна.

Неклассическая наука и проблема смерти и страха смерти