Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

— Божечко, мой боже, опять мачеха виновата, — завопила Прося, — виновата, что не задала ему, а упаси боже пальцем дотронуться… Ты же первая глаза бы выцарапала.

— Если и вправду воровал, надо было так тронуть, чтоб навсегда охоту отбить. А если просто баба языком мелет, нечего из мальчишки вора делать.

Валя тут же остыла, и в словах ее не было ни злости, ни желания оскорбить Просю. Это были уже слова не девочки, — взрослой, рассудительной женщины, человека, которому пришлось столкнуться с жизнью лицом к лицу.

Отец слушал и молчал. Его рассердило, что дочь заступилась за мальчика, которому нужно твердо, раз и навсегда, запомнить, что чужой мед не сделает жизнь сладкой, до добра не доведет. И в то же время где-то в душе точило: родная мать и высоко замахнется, да не больно бьет. Родная мать действительно отлупила бы, если правда, а не выбрала момент, чтобы выставить сына воришкой и в чужих, и в отцовских глазах.

Родная мать…

Антось Соловей тяжело поднялся из-за стола, молча оделся и, ощущая неловкость оттого, что Опенькин стал свидетелем только что разразившейся ссоры, глухо сказал:

— Пошли, Борис Михайлович.

Тот быстро попрощался, и они вышли. В доме осталась напряженная тишина.

…По дороге на консультацию — сегодня у них алгебра… — за Валей зашла подружка — Надька, смешливая, краснощекая.

Валя доглаживала новое платье, которое сшила себе к экзаменам.

— Сама кончала? Не испортила? Зря не пришла к нам, мама моя помогла бы. Проська тоже ведь портниха, не могла, что ли? — тараторила Надька.

Старательно разглаживая боковые швы, Валя не без гордости ответила:

— Все сама, не нужна мне ничья помощь.

— А я иголки в руках держать не умею.

Валя с усмешкой слушала подругу, не перебивая.

— Ты вот все умеешь, все сама делаешь! С Проськой тоже ничего не случилось бы, могла бы…

— Так ведь не сидит сложа руки. Каждый день в колхоз на работу. Она и предлагала: «Давай я», — да не нравится мне ее шитье: налепит сборочек да оборочек, и не поймешь, что к чему.

— У нее специальность — халаты, — показывая на Просин, пестрый фланелевый, засмеялась Надька.

— И тут нашила столько пуговиц, застегнуть не успевает, — с незлобивой усмешкой подтвердила Валя. Помолчала минутку. — Смех смехом, а вот алгебру могу завалить. Не получаются задачи на уравнение.

Надька, которая была уверена в себе, беспечно махнула рукой: глупости, не завалишь… Подружки сидели у раскрытого окна. Рядом с ним только что распустилась сирень. Тонкий запах ее наполнял комнату весенней свежестью. Надька перегнулась через подоконник, уткнулась лицом в это сиреневое цветение. Валя тоже высунулась в окно. Под крышей вились ласточки. Одна в гнезде высиживала птенцов и, пронзительно пища, командовала. Другая, держа в клюве соломинку, никак не могла сообразить, куда лучше приспособить ее. Наверно, той, что в гнезде, не по нутру была такая медлительность.

Вдруг Надька выпрямилась и повернулась к Вале лицом, на котором была непривычная серьезность:

— Ты кем хочешь быть?

— Уже говорила тебе — в колхозе работать…

— Господи, скучища какая! — перебила Надька. — А я в город! Завидую своей тетке минской! Куда только не водит, когда приеду к ней на каникулы. И в кино, и в театр… А я, Валя, хочу быть артисткой. Прочитала недавно книжку «Овод» и представила, какой была бы Джеммой на сцене. Помнишь? «Артур! Мой друг, мой мальчик!..»

На подоконнике, зажмурившись и не воспринимая никаких драматических монологов, беззаботно дремал старый кот Рыжик с отрубленным хвостом. Надька прижалась круглой розовой щекой к его шелковистой шерсти и на минуту замерла. Валя покатывалась от смеха.

— «Артур! Мой Артур!» — снова трагическим шепотом повторила Надька.

— Смотри, Рыжик сразу разобрался: перед ним великая артистка, — давясь от смеха, еле выговорила Валя.

Бездельник Рыжик приоткрыл глаза и, не проявив никакого интереса, лениво мяукнул.

— Жалкий, — презрительно бросила ему Надька, — что ты смыслишь!

Повесив Валино платье на плечики, она подошла к шкафу.

— Ого! Тут и носа ткнуть некуда. Проську хоть еще раз замуж выдавай — столько всего.

— А я там не вешаю. Я свое и мамино на стенку и простыней закрываю. Не хочу, чтоб ее юбки висели с мамиными вещами.

Понимая, что этот разговор неприятен подруге, Надька со свойственной ей легкостью тут же перескочила на другое:

— Где такой утюг отхватили? Я сколько мать грызу, чтобы купила, — ни за что! «Не большая, говорит, пани. И старый сгодится. Углей в печке хватает…» А что отец про твои намерения? — вернулась она вдруг к прежней теме.

— Хочет, чтоб десятилетку кончила, а Проська в сельскохозяйственный техникум посылает. И специальность, мол, хорошая, и близко, и еду удобно возить. Знаю я, для чего он ей, этот техникум: скорее из дома выпроводить.

— А ты не иди. — В голосе Надьки прозвучал вызов.

— Посмотрим еще, как оно будет. Может, и пойду, — отозвалась Валя.

— Правильно! — Что правильно, Надька и сама не знала и тут же стала опять восторженно рисовать свое будущее: — А я только в артистки. И мама уже согласна. Только сдам экзамены — и к тетке, похожу по театрам.

Экзамены, и девочкам пришлось спуститься с неба на землю.

— Пошли, — как-то сразу поникла Надька и взглянула в зеркальце. — Ну какая я Джемма? Красная, как редиска.

…На другой день после выпускного вечера отец сказал:

— Кончай, дочушка, десятый класс, а там поживем — поглядим. В колхозе поработаешь, а если захочешь, дальше в институт пойдешь.

— Ну, а пойдет в институт, да загонят туда, где Макар телят пасет. Кто ей там подсобит? Велика корысть от этих институтов. Вон Опенькин кончил, а вместе с тобой по ферме мотается, телят выхаживает, на весы ставит, — всунулась в разговор Прося.

— Ну и глупая ты баба, — не выдержал Антось. — «На весы ставит»… Да Опенькин диссертацию на этих телятах защитит, ученым станет!

— Так то ж мужик, — не сдавалась Прося. — А девке что? Пятнадцать лет учиться. Все равно замуж. Мало таких ученых сидят, детей нянчат?

— Рано еще про замуж поминать.

— Не рано, коли хлопцы домой провожают. С Женькой Цвирковым до утра просидели у нас на лавочке. — Прося отнюдь не собиралась ябедничать, просто решила пошутить.

Но Вале слова ее показались обидными. Как и всегда, когда кто-то неумело, грубо прикасался к тому, что ей было дорого, она мгновенно вскипела:

— И хорошо, что проводил, и хорошо, что сидели. Вам-то что? Семь лет вместе учились, и посидеть нельзя? И до утра никто не сидел.

— Слова по-людски