Меняю курс - Игнасио Идальго де Сиснерос

На следующий день в кафе «Наполитэн» перед самым закрытием появился наш вчерашний гостеприимный хозяин, пришедший присмотреть других знаменитостей для своего очередного приема. Его сопровождали два изысканно одетых молодых человека. На вечере я не очень приглядывался к писателю, [196] но в кафе сразу же обратил внимание (он и не пытался этого скрывать), что его не интересуют женщины. Прието весьма серьезно передал ему, как я возмущен выдумкой о моих родственных связях с кардиналом Сиснеросом. Когда дон Инда находился в хорошем настроении - а в тот вечер он был особенно весел, - то буквально расточал пикантные шутки. Литератор поговорил с нами и любезно предложил отвезти на своем великолепном «испано» в пансион. Прието, Кейпо и я уселись в машину. Когда проезжали площадь Одеон, где находилось кабаре русских белоэмигрантов, в котором все лакеи и служащие - бывшие генералы и полковники царской армии, имевшие большие титулы, чем герцог Альба, наш друг предложил выпить по бокалу шампанского. Я с изумлением увидел, что Прието и Кейпо охотно согласились. Я не осмелился что-либо возразить и пошел за ними. Меня не покидало неприятное чувство, что мы встретим кого-нибудь из испанцев или какой-либо журналист сфотографирует нас. Не знаю, что бы произошло, если бы в прессе появилось фото с изображением социалистического лидера Индалесио Прието, генерала Кейпо де Льяно и майора Сиснероса в компании со знаменитым писателем, имярек, очень известным в определенных парижских кругах, и двумя его молоденькими дружками и под этим снимком стояла бы подпись, утверждавшая, что мы пили в фешенебельном кабаре на золото, выданное Москвой для восстания против монархии. Мне до сих пор непонятно, как мы могли совершить подобную глупость.

Наконец я и мой кузен получили из Испании несколько чемоданов с одеждой, обувью и другими вещами. Нам даже прислали смокинги, так что мы вновь имели возможность выглядеть аристократами. Когда вечером на следующий день мы оделись по последней моде, это вызвало в пансионе некоторую сенсацию.

Мои денежные дела уладились. Отпала необходимость обращаться в комитет, опекавший нас. Обычно он выдавал каждому нуждавшемуся эмигранту тысячу франков в месяц. На эту сумму можно было жить скромно, но вполне прилично.

Первым прислал мне в Париж деньги один мой друг, ярый сторонник монархии. Многие члены его семьи занимали видные посты при королевском дворе. Однажды он дал мне взаймы большую сумму, сказав при этом, что я могу не беспокоиться и вернуть ее, когда улучшатся мои денежные дела. Очевидно, узнав о моей эмиграции и предположив, что я сижу [197] без гроша, он, проявив поистине дружеские чувства, раздобыл где-то деньги и при первой же оказии отправил мне банковский чек на сумму в два раза большую, чем я был ему должен. В своем письме, не содержавшем никаких политических комментариев, он просил принять эти деньги, посылаемые по его собственной инициативе, не беспокоясь об их возвращении.

Это еще одно доказательство, что в то время политические противники могли позволить в отношениях друг с другом некоторое великодушие, не опасаясь скомпрометировать себя. Трое или четверо знакомых, которым я давал взаймы, немедленно вернули долги, узнав мой адрес. Я получил несколько денежных переводов и от людей, симпатизировавших республиканскому движению. Некоторые из них прислали мне деньги, собранные вскладчину. Все это свидетельствовало о сочувствии к нам.

Одним словом, в «Лионском кредите» {95} у меня появился текущий счет, обеспечивший вполне приличное существование в Париже и даже позволявший тратить часть денег на развлечения.

Но не все относились ко мне так великодушно. Реакция моих братьев была весьма типична для испанских аристократических семей. Узнав по радио о моем участии в восстании на аэродроме «Куатро виентос», они вначале не хотели этому верить, полагая, что в сообщение вкралась ошибка. Затем, когда убедились в его достоверности, возмутились и принялись бранить за то, что я навсегда обесчестил семью. Однако в конце концов вполне человечно решили: несмотря на мои отвратительные поступки, нельзя оставить меня на чужбине без денежной поддержки. Они встретились и обсудили, какую сумму мне ежемесячно отправлять. Потом собрались вновь, чтобы на сей раз установить пропорциональную часть взноса каждого в зависимости от его финансовых возможностей. Очевидно, братья так и не смогли договориться, ибо споры продолжались до провозглашения в Испании республики. Так за время эмиграции я и не получил от них ни одного сантима.

Индалесио Прието являлся признанным главой эмиграции. Ему беспрекословно подчинялись даже такие видные политические фигуры, как Марселино Доминго, Мартинес Баррио, Рамон Франко, лидеры каталонцев и басков - словом, все [198] испанские эмигранты независимо от их партийной принадлежности.

Прието посещали такие аристократы, как герцог де ла Торрес, крупные промышленники, как Эчиварриета и Сота, политические деятели типа Сантьяго Альба{96}, высшие иерархические чины масонов, лидеры различных партий и рабочих организаций и т. д. и т. п. Вообще каждый испанец, оказавшийся в Париже, обязательно наносил ему визит. Многие специально приезжали, чтобы повидать его. Прието поддерживал довольно тесный контакт с руководителями французских социалистов.

Кроме постоянного личного общения с множеством людей он вел обширную переписку. На все письма отвечал сам и любил относить их к поезду, идущему в Андай{97}. В первые дни знакомства я иногда сопровождал его на вокзал, но затем эти прогулки стали ежедневными и вошли в привычку. Отправлялись мы туда обычно в шесть часов вечера. К этому времени дон Инда разделывался со своей корреспонденцией и заходил за мной. Возвращались обратно уже поздно по краю Люксембургского сада. На протяжении всего пути дон Инда напевал мелодии из испанских оперетт. Он обладал хорошим слухом и голосом и знал тексты многих песен.

Любопытно и вместе с тем странно, что такие разные люди, как Прието и я, смогли подружиться. Я испытывал к нему симпатию, и все, что он делал, казалось мне прекрасным. Думается, и он чувствовал ко мне расположение. По словам Марселино Доминго, если я не мог сопровождать дона Инда на вокзал, он очень огорчался. Возможно, дружба Пепе и моя с доном Инда объяснялась нашими резко противоположными с ним моральными и физическими качествами. Прието с интересом наблюдал, как мы живем, как безразлично относимся к политике и беззаботно предаемся веселой парижской жизни. Мы действительно были жизнерадостными юношами с открытой и доброй душой. В то же время он видел, что, несмотря на наше кажущееся легкомыслие, в решающий момент на нас можно положиться. Прието говорил, что высоко ценит наше отношение к вынужденной эмиграции: мы никогда не сожалели и не раскаивались в совершенном.