Соль земли - Георгий Марков

За этим занятием её и застал Захар Николаевич.

– Ты ещё не спишь, Соня? – спросил он, входя в её комнату. Захар Николаевич был в длинном халате без пояса. Халат висел на его острых плечах, подчёркивая худобу тела.

– Входи, папа. Мы с тобой теперь так редко встречаемся, что я и не помню, когда ты был у меня, – сказала Софья, отодвигая книги и приглядываясь к отцу.

– И ты меня тоже не жалуешь частыми посещениями, Соня. – Он невесело усмехнулся и, сняв пенсне, посмотрел на неё подслеповатыми, но такими родными и милыми глазами. – Живём по всем правилам коммунальной квартиры: меньше встреч – меньше неприятностей и скандалов, – сказал он тихо, тяжело опускаясь на стул.

– У тебя всегда люди. К тебе не войдёшь. – Софья проговорила это несколько обиженно.

– Да, Соня, у всего есть свои сроки. Есть они и у одиночества. Сколько лет высидел я как затворник! Теперь мне нужно внимание окружающих. Это не прихоть, а потребность души.

Захар Николаевич говорил унылым тоном, и мрачные тени, лёгшие от лампы на его худощавое лицо, двигались по щекам к подбородку.

– Окружающие – это Бенедиктин? – спросила Софья с иронией.

Захар Николаевич резко вскинул голову, глаза его сверкнули, и Софья решила, что он сейчас вспылит. Но, к её удивлению, он сдержался и сказал всё так же спокойно и неторопливо:

– Чужая беда всегда кажется простой, Соня.

– Какая же беда у Бенедиктина? Стыдно от людей за неблаговидный поступок?

– О нет! Бенедиктин откровенен со мной, как ни с кем. Всё обстоит, Соня, гораздо сложнее. Марина Матвеевна – прекрасный научный работник, но, право же, для семейной жизни одного этого качества мало. В женщине должно быть врождённое свойство создавать уют в доме.

– Бенедиктин бессовестно наговаривает на Марину Матвеевну. Ему ничего не остаётся, как лгать и вывёртываться, – перебила Софья отца.

Захар Николаевич, обычно вспыльчивый и нетерпеливый к возражениям, будто не замечал возбуждения дочери.

– Видишь ли, Соня, я думаю, что ты теперь стала взрослой и с тобой можно говорить серьёзно на такие темы, – подбирая слова и волнуясь, сказал Захар Николаевич.

Софья поняла, что ей предстоит услышать что-то особенное, и насторожилась.

– Григорий Владимирович признался мне в большом чувстве к тебе, Соня, – с некоторым усилием продолжал Захар Николаевич. – Это было одной из причин его ухода от Марины Матвеевны, – пояснил он, видя, как лицо Софьи становится злым.

– Гадко и гнусно! – сказала Софья и поднялась, с силой отодвинув кресло. Она отошла в угол комнаты и, протянув руки к отцу, блестя глазами, с жаром спросила: – Ну скажи мне, скажи, почему ты сблизился с ним? Что вас роднит? Что есть у вас общего? Скажи! Только правду! Правду!..

Захар Николаевич повёл плечами, водрузил пенсне на переносье и с полминуты молчал.

– Ну вот, ты молчишь. А я знаю почему!

– Нет, я скажу. Ты знаешь, Соня, мою особенность. Я всегда вставал на защиту слабого. Люди бывают безмерны в своей жестокости. Если б я не оградил Бенедиктина, его могли бы заклевать в порядке, так сказать, «развёртывания критики и самокритики». А ведь он не пропащий человек, у него есть способности и ряд таких качеств, которые мне весьма импонируют…

– Нет, папа, ты говоришь наивные слова, которым сам не веришь.

Софья вышла на середину комнаты, а Захар Николаевич ещё больше втянул голову в острые костистые плечи. Софьи на мгновение стало жалко его, худого и уже постаревшего, но остановиться она не могла. Ей было ясно, что Бенедиктин настолько вошёл в доверие к отцу, что между ними стал возможен разговор на самые интимные темы. И это подогревало гнев Софьи и делало её прямодушной и жестокой до крайности.

– Раз ты сам не можешь, я тебе скажу правду. Слушай! Имей мужество выслушать! – говорила Софья. – Не слабость Бенедиктина привлекла тебя, а его безликость. Свойства, которые тебе в нём весьма импонируют, таковы: угодничество и ограниченность. Слушай, пожалуйста, дальше! Ты не любишь приближать к себе людей, отмеченных дарованием. С одарёнными хлопотно: они имеют свою точку зрения и могут подвергать твои слова и поступки критике. Так было с Краюхиным. Скажи, ну, скажи, за что ты его невзлюбил? Бенедиктин куда удобнее! Он делает вид, что каждое твоё слово, каждый твой поступок для него святы!

Софья собиралась сказать, что отец не имел никакого права вести с Бенедиктиным разговор о ней – это равносильно заговору, но, увидев на глазах Захара Николаевича слёзы, замолчала.

– Ты что, папа, обиделся? – растерянно глядя на отца, тихо спросила Софья.

Захар Николаевич опустил голову, и дочери показалось, что он сейчас разрыдается. Софья подошла к нему и обняла его за плечи. «Он может оттолкнуть меня за то, что я так с ним говорила», – мелькнуло у неё в голове.

Но отец не только не оттолкнул её, он прижал голову Софьи к своей груди и с минуту сидел молча, погружённый в какие-то свои, не известные ей переживания.

– Соня, ты так напомнила мне сейчас маму, – запинаясь, сказал Захар Николаевич. – В любом деле она горела, как факел: ярко и всегда своим светом.

Софье были дороги эти слова. Рано умершая мать вставала в сознании Софьи в романтическом ореоле, каким-то почти неземным существом.

Но, пережив волнение от воспоминания о матери, Софья всё же была встревожена и озадачена. Отец ни единым словом не отозвался на её слова, в которые она вложила многодневный запас своих раздумий. Вполне возможно, что он воспринимал её в эти минуты только внешне, не вслушиваясь и не вдумываясь в то, что она говорила.

Ей казалось, что отец сейчас встанет и энергично, но, как всегда, немного напыщенно произнесёт: «Да, Соня, я не хочу углублять своих ошибок. Я был не прав трижды: первый раз, поставив твою самостоятельность в любви под сомнение, второй раз, лишив Краюхина своего расположения и, наконец, увидев в Бенедиктине поводыря своей старости». Но проходили секунды, минуты, а Захар Николаевич сидел, склонив голову на руку. Вдруг он встал. Софья замерла в ожидании. Если только он скажет то, что она ждёт, что ей так хочется услышать от него, – она бросится к нему и крепко-крепко обнимет. Но Захар Николаевич сказал совсем о другом, словно и не было между ними тяжёлого спора.

– Соня, приближается день твоего рождения. Ты не забыла?

Захар Николаевич опять снял пенсне, будто знал, что это преображает его, делает каким-то более близким Софье.

Никакой другой праздник не чтил так Захар Николаевич, как день рождения дочери. Прежде они вместе с Софьей садились за стол и составляли список гостей. Захар Николаевич и теперь собирался проделать это. Вместе со стулом он придвинулся к уголочку стола. Софья наблюдала за ним, и, видя, как он спокойно берёт бумагу, она поняла, что он ни в чём, совершенно ни в чём не уступил ей сегодня. Она живо представила, кто соберётся на её именины, и вдруг самодовольное, гладкое лицо Бенедиктина заслонило всех. Он, конечно, не упустит такого случая, если даже она и не позовёт его. Зато не будет того, кто особенно дорог ей.

– С праздником, папа, нынче у меня ничего не получится, – сказала Софья, стараясь быть спокойной.

– Почему? – Отец торопливо надел пенсне, и близорукие глаза его стали опять строгими и чужими.

– Я собираюсь на той неделе уехать. Поеду, папа, в Улуюлье. Представь себе, что до сих пор я не могу объяснить характер находок Краюхина. Мне надо самой побывать на раскопках.

Это было для Захара Николаевича так неожиданно, что он даже встал.

– И надолго? – голос отца дрогнул.

– Пробуду, сколько потребуется для дела.

– Следовательно, меня оставляешь на попечение того самого Бенедиктина, которого ты только что поносила?

Захар Николаевич смотрел дочери прямо в глаза. Софья заметила, как зрачки отца расширились и взгляд его стал совсем холодным. Она растерялась и не смогла промолвить ни одного слова.

– Вот, Соня, цена твоих поучений: ни чувства, ни логики, – Захар Николаевич говорил, отчеканивая каждое слово, и Софья видела, что он сдерживался, чтобы не закричать.

«Ни чувства, ни логики! – мысленно повторила она. – Что он говорит?! Уж я ли не приносила в жертву свои желания ради любви к нему?!» – думала Софья. Ей вспомнилось, как он методично уничтожал в доме всё, что могло напомнить об Алексее, и она покорно, почти молча переносила это.

– Думай всё что угодно, папа. На этот раз я поступлю так, как мне это нужно, – сказала Софья твёрдо.

– Я не держу тебя, Соня, поезжай хоть сегодня, – Захар Николаевич старался придать своему голосу безразличие, но, выходя из комнаты, он сильно хлопнул дверью, и Софья поняла, что её решение крайне ожесточило его.

2

Сказав отцу, что она едет в Улуюлье, Софья выдала желаемое за существующее. Пока она ничего не сделала, чтобы совершить такую поездку. Правда, с тех пор как экспедиция Марины выехала к месту работы, Софья не один раз с тоской думала: хорошо бы и ей побывать сейчас в Улуюлье. О многом хотелось поговорить с Алексеем. Столько дней и событий пронеслось с момента их разлуки!.. Он писал ей, но письма были редкими и короткими. По отдельным фразам, иногда прорывавшимся в его деловых записках к ней, она чувствовала, что ему трудно, очень трудно… Сознание того, что она помогает ему отсюда, из города, успокаивало её. Но за последнее время всё чаще и чаще её стала охватывать какая-то безотчётная тревога за Алексея, за будущее их отношений. «Разве так по-настоящему любят? Любовь должна быть слепой. Надо бросить всё и ехать к нему, чтобы только быть вместе с ним всегда, до конца жизни», – рассуждала она. Но бросить всё ей не позволяли другие чувства: ответственность за работу, чувство привязанности к отцу, чувство осёдлости и уюта.