Крепость - Петр Алешковский

Тохтамыш наступал широким фронтом, ему удалось сжечь и разграбить Яссы, столицу Туркестана, туда бросил основные силы, а потому Сабран выстоял против двух туменов, собранных из закавказского сброда: им недостало сил пробить брешь в крепкой крепостной стене и сломить дух стоявших насмерть горожан.

Авангард монгольского войска – ветераны, закаленные во многих битвах, – двинулся прямиком к Самарканду, но был разбит на Сырдарье около Зарнука Тимур-Кутлугом: он принес весть о нашествии, за что заслужил право возглавить войско. Тохтамыш отступил за Сырдарью и, преследуемый самаркандской конницей, вернулся в свои владения. Разведчиков Туган-Шоны отправили в приграничный Таш-аул, в пустую, сожженную дотла крепостицу. О командире разведчиков вспомнили на празднике середины лета, когда Идигу-Мангыт раздавал награды. Хасан-Шомали получил серебряный пояс и пятьдесят лошадей – одна лошадь на двух воинов, тогда как родичи Идигу ушли от него с золотыми поясами, каждый гнал в свое стойбище табун в триста голов.

Лошадей, сильно продешевив, продали чохом на сабранском базаре богатому туркмену, разделили деньги, но особо попировать не довелось: Тимур принялся стягивать войска к границе, готовя большой поход. Бессчетное войско готовилось пересечь Белые Пески. Эмир шел на риск: воевать на чужой земле, оставив за спиной голодные и мертвые пески, мог либо гений, либо безумец, ослепленный жаждой мести. Проводниками служили Идигу-Мангыт и Тимур-Кутлуг, в случае победы они получали вожделенный Сарай и свои старые наследные земли, несметные богатства и голову побежденного родственника – хана Тохтамыша. Сотня разведчиков Туган-Шоны шла налегке в далеко выдвинутой голове войска.

Выступили зимой. Ночевали у скудных костров, жгли кизяк и драгоценный хворост. За короткое время ночлега железо застывало, плотно пригнанные чешуйки кольчуг гнулись на рассвете с противным скрипом, вспотевшая ладонь прилипала к броне, стоило случайно к ней прикоснуться. Пар валил из уст людей и оседал белым инеем на складках платков, защищавших лица от холодной поземки. Белобородые лошади вязли в песке и с трудом держали строй. Острый запах лошадиного пота напитал пустыню и растянулся на целый фарсанг, он витал в оскверненном воздухе даже когда исчезли на востоке последние скрипучие арбы и плывущие, как по волнам, силуэты груженых верблюдов. Пустыне понадобилось несколько стылых ночей, чтобы уморить едкие миазмы чуждой ей жизни.

Главным приобретением Туган-Шоны после стычки с Алчибеком был, пожалуй, не серебряный пояс, а русский Николай. Прибыв в Сабран, промыв саднящую рану на предплечье и наложив на нее целебную мазь, вдосталь отъевшись и проспав двое суток кряду, божий человек пришел к нему в дом, запросто уселся на ковре и, прихлебывая жирный соленый чай с кобыльим молоком, попросился в отряд.

– Я так рассудил, – заявил он просто. – До Святого Города мне пока не дойти. Далеко. Кругом неспокойно, могу сгинуть. Военного человека хорошо кормят, одевают, да и к Тохтамыш-хану у меня свои счеты. Возьми в отряд, увидишь, бек, я человек веселый и в бою не подведу, ты же знаешь, стрела и сабля меня не берут! – В глазах бородача плясали плутовские огоньки.

– Какие у тебя счеты с Тохтамышем?

– Он Москву спалил, посек родителей, а сестер я потом не нашел, как в воду канули. Во время осады я был с дружиной князя Дмитрия в Костроме, мы собирали войско, но опоздали, а когда вернулись, я на пепелище дал обет идти в Иерусалим, молиться у Господнего Гроба за убиенные души родных. Тошно мне стало, думал, сталь в руки больше не возьму. Но топорик в руках повертел и взыграло сердце, бек, злость проснулась, ты должен меня понять. Возьми, схожу еще раз, а там, может, и в Святой Град отправлюсь, с детства на одном месте сидеть не умел. Прошу всем сердцем, возьми!

В стычке у колодца потеряли троих, четвертый умирал от ран, сгорая в горячке. Туган-Шона посмотрел русскому в глаза, тот играючи выдержал взгляд, улыбался – всё ему было как с гуся вода, так говаривал про подобных людей кузнец Марк.

Туган-Шона велел выдать русскому коня, оружие и халат, поставил на довольствие в первую десятку, где недоставало воинов, и не просчитался. Весельчак Николай мгновенно поладил с воинами, он понимал толк в лошадях, умел их лечить, что особо ценилось в войске, легко справлялся с саблей, но предпочитал длинный и тяжелый топор, с которым творил чудеса: подойти к нему на расстояние удара, когда остро наточенное лезвие со свистом рассекало воздух, не смог ни один из разведчиков. Его зауважали.

Николай никогда не унывал, по вечерам у костра рассказывал страшные истории про русских дивов, что прячутся в лесах и могут превратиться в дерево или куст, про мертвых девушек, покрытых рыбьей чешуей, живущих в их ночных холодных реках, мастериц щекотать до смерти. Разведчики слушали его затаив дыханье, мастерский рассказ ценили здесь не меньше боевого искусства, а кровожадных дивов ночи традиционно остерегались и прогоняли изощренными заклинаниями.

– Не страшно вам жить в домах, которые заваливает снегом по самые крыши? – спрашивали его.

– Тепло! – с хохотом отвечал Николай. – Снежком завалит – ветер не пробьется, скачи на полатях с девкой да в печку дрова подкидывай! – Он лениво потягивался, зевал во всю ширь рта, обтирал ручищей усы. – Давай спать, ребята, завтра новый день, до битвы далеко, до Бога высоко, а сон вот он, хватай рукой и тяни, как овчину на глаза.

Николай медленно и значительно крестился двумя перстами – со лба на грудь и по обоим плечам, клал под голову седло, заворачивался в кошму.

– Храни вас Господь! – говорил он по-русски, закрывая глаза.

Разведчики вежливо отвечали на его пожелание:

– Аллах Акбар!

На что Николай неизменно добавлял:

– Воистину воскресе! – и тут же засыпал с детской улыбкой на устах.

Туган-Шона всегда перед сном обходил сотню, проверял дозорных, справлялся, накормили ли лошадей, сколько осталось хвороста: в голодных песках приходилось бережливо расходовать драгоценные запасы, что везли с собой. Только удостоверившись, что всё выполнено исправно, поговорив с караульными, мог отправляться на ночлег. Но часто он отходил в ночь, стоял, вдыхая морозный воздух, слушал, как за спиной тихо ворочается огромный передвижной город. Где-то далеко-далеко, в самой середине, стояли высокие шатры Железного Хромца и его темников, там горели высокие костры, «избранные» стояли кольцом, охраняя сон великого воина. Здесь, в самой голове войска, Туган-Шона был наедине с ночью, мог, протянув руку, потрогать Великую Звездную Дорогу, мог прошептать всесильной Луне свои тайные просьбы, и тоненький, с каждым днем прибавлявший серебряный серпик в небе лишь казался безучастным, на деле же внимательно слушал его, раскрытый, как чуткое ухо, сохраняя навечно тайную просьбу, как сделал бы лучший друг-кровник, как умел его верный Кешиг, оставшийся в солхатской долине.

В такие ночи Туган-Шона вспоминал собрата, гадал о его судьбе. Еще он думал о русском, что пришелся по душе, казалось, он знал его давным-давно, и он благодарил Луну, даровавшую необычного спутника. Николай не солгал, он действительно пригодился. Еще Туган-Шона думал о том, что любой человек – бездонный колодец, заглянуть на самое дно которого дано только Богу, думал и удивлялся возникающим мыслям. Он привык к смерти и не боялся ее, но почему-то временами казалось: неунывающий простак знает о ней нечто особенное, что не дано понять ему самому.

Третьего дня в пустыне, опростав желудок за барханом в укромном месте, куда ходила его сотня, Туган-Шона не вернулся в лагерь, чуть отошел в сторонку и вдруг заметил стоящего на коленях Николая. Русский клал кресты и кланялся на восток, туда, куда лежал их путь. Песок заскрипел под ногой, Николай обернулся, на суровом лице не было и намека на смешинку, что всегда пряталась в его глазах, когда он был на людях. Таким он никогда еще его не видел. Туган-Шона повернулся и тихо ушел.

Сейчас, стоя на своей молитве перед великим Синим Небом, под всеслышащим ухом Луны, он вспомнил суровые складки морщин на лбу, черные, бездонные глаза, скользнувшие по его фигуре: в них сквозила неприкрытая боль, холодная, как остро наточенное лезвие боевого топора Николая.

Туган-Шона еще раз поблагодарил небеса, склонил голову и пошел назад в лагерь. Небеса очистили печень от злой, застоявшейся крови, прогнали из головы туман, теперь он хотел одного – заснуть и проснуться вместе с веселым рассветом. Завтра предстояло пройти пустыню и выйти в степь.

20

В степях стало полегче, по крайней мере лошади теперь находили себе пропитание и войску не приходилось тратить драгоценный овес. На вечернем привале Тимур устроил всеобщий смотр. Барабанщики расположились на высоком степном кургане. По невидимому приказу они слаженно забили в большие барабаны, гулкие звуки разнеслись далеко по степи. Воины шли, сохраняя строй, поднимая головы, старались ступать ритмично, в лад с ударами барабанов. Тумен за туменом проходили мимо штандарта с позолоченным полумесяцем, глаза всех были устремлены на человека в богатом халате из золотой багдадской парчи, отороченном русскими соболями. Проходящие славили великого эмира, крича во всю силу глоток. Тот стоял, широко расставив ноги, и смотрел на воинов так, что, казалось, успевал отметить каждого и влить в его грудь частичку силы и решительности, которыми сам обладал в избытке. Зазвенели литавры, музыканты, сопровождающие свиту, завели торжественный наигрыш, дуя что есть мочи в рожки и медные флейты, их перекрывал рев длинных труб, приветствующих появление каждого нового тумена. Из-за оглушающих, пронзительных звуков лошади вставали на дыбы, закатывали глаза и тревожно ржали, их приходилось приводить в чувство, до предела натягивая поводья. Хор певчих, запрокинув головы, запел героическую песнь, славя павших в сражениях богатырей.