Тайная история Костагуаны - Хуан Габриэль Васкес

– Что вы здесь делаете?

Джозеф Конрад стоял в углу комнаты: кожаные домашние туфли, темный шелковый халат и выражение необычайного, почти нечеловеческого сосредоточения на лице. У меня в голове все сошлось: я прервал его. Точнее, прервал его диктовку. Еще точнее, пока у меня в кармане мялись первые главы «Ностромо», Конрад в своей комнате надиктовывал последние. А его жена, Джесси, переносила историю – историю Хосе Альтамирано – на бумагу.

– Вы должны, – сказал я, – со мной объясниться.

– Ничего я не должен, – ответил Конрад. – Выйдите немедленно. А то я кого-нибудь позову, предупреждаю.

Я вытащил из кармана экземпляр Weekly.

– Это ложь. Я вам не это рассказывал.

– Это роман, дорогой сэр.

– Это не моя история. Не история моей страны.

– Конечно же нет, – сказал Конрад. – Это история моей страны. История Костагуаны.

Джесси смотрела на нас с вниманием и замешательством, как смотрит человек, опоздавший в театр. Более тонким, чем я ожидал, голосом она произнесла было: «Кто?..» Но не договорила. Она пошевелилась, и гримаса боли исказила ее лицо, будто внутри тела лопнула струна. Конрад провел меня в дальнюю комнату; дверь захлопнулась, сквозь древесину донеслись всхлипывания.

– С ней произошел несчастный случай, – пояснил Конрад. – Оба колена. Обе чашечки вывихнуты. Все очень серьезно.

– Это была моя жизнь, – сказал я. – Я доверил ее вам. Доверился вам.

– Она упала. Ходила за покупками, пошла к «Баркеру», поскользнулась. Глупо, правда? Поэтому мы в Лондоне, – сказал Конрад. – Каждый день осмотры, каждый день приходят врачи. Мы не знаем, потребуется ли еще операция.

Он как будто перестал меня слушать, хотя всего пару месяцев назад слушал неотрывно всю ночь.

– Вы устранили меня из моей собственной жизни, – сказал я. – Вы ограбили меня, мистер Конрад.

Я снова потряс Weekly в воздухе и бросил на стол.

– Здесь, – сказал я шепотом, отвернувшись от вора, – меня нет.

И вправду, в республике Костагуана Хосе Альтамирано не было. Там был мой рассказ, рассказ о моей земле и о моей жизни, но земля была другая, называлась по-другому, и меня убрали оттуда, стерли, как позорный грех, безжалостно уничтожили, как опасного свидетеля. Джозеф Конрад рассказывал мне, что диктовать в таких условиях ужасно трудно, потому что боли мешают Джесси сосредоточиться.

– Я мог бы выдавать тысячу слов в минуту, – сказал он. – Это просто. Это простой роман. Но Джесси отвлекается. Плачет. Все время спрашивает, не останется ли инвалидом, не придется ли ей ходить на костылях до конца жизни. Скоро придется нанимать секретаршу. Ребенок болеет. Долгов все больше, и мне нужно вовремя сдать рукопись, чтобы не стало еще хуже. И тут появились вы, ответили на ряд вопросов, рассказали мне кое-какие более или менее полезные вещи, а я использовал их так, как подсказывали чутье и мои познания в этом ремесле. Вдумайтесь, Альтамирано, и скажите: вы вправду считаете, что ваши мелкие обиды хоть сколько-нибудь важны? Вы действительно так считаете?

В другой комнате скрипели доски кровати, и кто-то – видимо, Джесси – робко стонал, страдая глубоко и самоотверженно.

– Вы вправду считаете, что ваша жалкая жизнь имеет какое-то значение для этой книги?

Я подошел к столу и заметил, что кипа бумаг не одна, а две: первая состояла из листов с черновиками, заметками на полях, нахальными стрелочками, линиями, перечеркивавшими целые абзацы, а вторая – из отпечатанных на машинке страниц, прошедших не одну правку. Моя исправленная жизнь, подумал я. Моя похищенная жизнь.

– Не дописывайте его, – сказал я Конраду.

– Это невозможно.

– Еще как возможно. Не дописывайте его.

Я схватил рукопись. Мои руки двигались словно сами по себе.

– Я сожгу его, – сказал я. Подскочил к окну, взялся за задвижку: – Я выброшу его на улицу!

Конрад сложил руки за спиной.

– Мой роман уже запущен, дорогой друг. Он уже на улице. Пока мы с вами разговариваем, люди читают историю войн и революций в этой стране, историю провинции, которая отделилась из-за серебряного рудника, историю несуществующей южноамериканской республики. И вы ничего не можете с этим поделать.

– Но республика существует, – сказал я умоляющим тоном, – провинция существует! Этот серебряный рудник – на самом деле канал, канал между двумя океанами. Я знаю. Я родился в этой республике, я жил в этой провинции. Я виноват в ее несчастьях.

Конрад не ответил. Я положил рукопись обратно на стол, будто сдался, будто воинственный вождь сложил оружие. В какую минуту человек признает поражение? Что происходит у него в голове, когда он решает пойти на попятный? Я хотел бы задать эти вопросы. Но задал другой:

– Чем все закончится?

– Простите?

– Чем закончится история Костагуаны?

– Боюсь, вы и так знаете, дорогой Альтами-рано. Все здесь, в этой главе. Может, там не то, чего вы ожидаете. Но там точно нет ничего, что не было бы вам известно, – он помолчал и добавил: – Могу вам прочесть, если хотите.

Я подошел к окну, где уже совсем стемнело. Почему-то там, отказываясь, как ребенок, верить в происходившее у меня за спиной, я почувствовал себя в безопасности. Я, разумеется, обманывался, но мне было все равно. Решительно все равно.

– Читайте, – сказал я. – Я готов.

Жизнь на улице замирала. По лицам прохожих было видно, что очень холодно. Я на миг засмотрелся на маленькую девочку, игравшую на обледенелом тротуаре со своей собакой. На девочке было темно-красное пальто и явно тонкий шарфик – даже издалека он выглядел тонким. И пока голос Конрада непринужденно рассказывал мне о судьбе персонажей (а значит, в какой-то степени открывал мне мою собственную судьбу), на тротуар густо падали снежинки и тут же таяли, превращаясь в крошечные водяные звезды. Я подумал о тебе, Элоиса, и о том, что я натворил; и тогда, не спросив разрешения, я открыл окно, наклонился вперед и повернул голову, чтобы снег падал на глаза и мешался со слезами и чтобы Сантьяго Перес Триана не заметил, что я плакал. Вдруг всё, кроме тебя, стало неважно, и я не без ужаса догадался, что так оно впредь и будет. И понял, там, на ледяном ветру, понял, в чем состоит мое наказание. Понял, что через много лет, когда разговор с Джозефом Конрадом останется далеко позади, я буду по-прежнему вспоминать тот день, когда исчез из истории, осознавать глубину моей утраты и непоправимый ущерб, причиненный нам событиями моей жизни, и, самое главное, я буду просыпаться по ночам и спрашивать себя, как спрашиваю сейчас: где ты, Элоиса? Какая тебе досталась