Тайная история Костагуаны - Хуан Габриэль Васкес
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы с Элоисой дремали после обеда, когда прибыл стрелковый батальон, и гвалт разбудил нас одновременно. Мы увидели, как они заходят на нашу улицу: пятьсот солдат, нещадно жарившихся в суконных куртках, с напряженными опухшими загривками, с мокрыми от пота баками. Они вяло несли винтовки (штыки смотрели в землю) и волочили ноги так, словно каждый шаг равнялся целому походу. На другом конце Перешейка сепаратисты опубликовали манифест. Колумбия управляла Панамским перешейком «узколобо, как в давние времена управляли колониями европейские страны», ввиду чего Панама решила «восстановить суверенитет», «ковать свою собственную судьбу» и «выполнять роль, которая назначена ей самой географией». Тем временем наш маленький поселок-призрак наполнился звоном фляг и кастрюль, металлическим звяканьем штыков и усердно начищаемых винтовок. Квартал, где некогда жил мой отец, где жили Шарлотта и инженер Мадинье, место, куда явилась колумбийская гражданская война с тем, чтобы убить Шарлотту и заодно преподнести мне ценный урок о силе Великих Событий, вновь стало полем действия Истории. В воздухе носился запах немытых тел, давно не стиранной одежды; наиболее застенчивые солдаты прятались под сваи, чтобы справить нужду, но чаще тем ноябрьским вечером можно было видеть, как человек обходил дом, спускал штаны прямо на улице, устраивался под пальмой и присаживался, вызывающе пялясь вперед. Вонь человечьего дерьма витала над кварталом «Кристоф Коломб» так же нахально, как годами ранее витал аромат французских духов.
– Долго они здесь пробудут? – спросила Элоиса.
– Пока гринго их не выгонят, – ответил я.
– Они вооружены, – заметила Элоиса.
Так оно и было: опасность не миновала, порох из пороховой бочки никуда не делся. Полковник Элисео Торрес, подозревая, что все это – заключение в заброшенном квартале со старыми домами, граничащем с бухтой с трех сторон и с Колоном с четвертой, – просто засада, выставил десять часовых по периметру. Так что в ту ночь нам пришлось терпеть их шаги, подобные шагам загнанного зверя, то и дело звучавшие у нашего крыльца. Той ночью, которую мы с Элоисой провели в осаде колумбийских военных, вдали от сепаратистской революции, я впервые подумал, что, возможно, моя жизнь на Перешейке завершилась, возможно, она, эта знакомая мне жизнь, перестала существовать. Колумбия – или ее дьявольская историко-политическая ипостась – забрала у меня все: последним осколком прежней жизни, той, что не состоялась, была шестнадцатилетняя женщина, испуганно обращавшая ко мне взгляд всякий раз, когда снаружи долетал крик солдата, враждебное и подозрительное: «Стой! Кто идет?», а потом выстрел в воздух, такой же выстрел (думала, наверное, Элоиса), как тот, что убил ее мать. В ту ночь она спала со мной, как в детстве. Да она и была еще ребенком, несмотря на формы, угадывавшиеся под сорочкой. Элоиса, господа присяжные читатели, все еще была моей малышкой.
Господа присяжные читатели, я всю ночь не сомкнул глаз. Я разговаривал с образом Шарлотты, спрашивал у него, что мне делать, но ответа не получил; образ Шарлотты стал замкнутым и неприветливым, отворачивался, заслышав мой голос, отказывался давать советы. Панама тем временем двигалась у меня под ногами. Про Панаму, помнится, говорили, что она «плоть от колумбийской плоти, кровь от крови колумбийской», и я не мог не думать об Элоисе – которая спала рядом со мной и уже не боялась (ошибочно полагая, будто я способен от всего ее защитить), – осознавая, что плоть Перешейка вот-вот перерубят в нескольких километрах от нашей кровати. Ты плоть от моей плоти и кровь от моей крови, Элоиса, – вот о чем я думал, лежа рядом с тобой, положив голову на локоть и рассматривая тебя вблизи, так близко, как не рассматривал со времен твоего недоношенного младенчества… И, кажется, тогда я понял.
Я понял, что ты также плоть от плоти этой земли, что ты принадлежишь своей стране, как животное принадлежит месту своего обитания (где ему знакомы цвета, температуры, плоды или добыча). Ты, в отличие от меня, была истинной уроженкой Колона, дорогая Элоиса, и твои привычки, твой выговор, твои предпочтения напоминали мне об этом упорно и фанатично. Каждое твое движение говорило: я отсюда. И, видя тебя вблизи, видя, как твои веки подрагивают, словно крылышки стрекозы, я сначала подумал, что завидую тебе, завидую твоему бессознательному чувству принадлежности – ведь ты его не выбирала, ты родилась с ним, как с родимым пятном или глазами разного цвета; потом, видя, как сладко ты спишь на этой колонской земле, которая словно сливается с твоим телом, подумал, что было бы здорово узнать, что тебе снится, и снова подумал о Шарлотте, никогда не принадлежавшей Колону или провинции Панама, и уж тем более беспокойной Республике Колумбии, стране, уничтожившей ее семью… Я подумал о том, что случилось в глубинах реки Чагрес в тот день, когда она решила, что стоит жить дальше. Шарлотта унесла эту тайну с собой в могилу, или, скорее, могила разверзлась перед ней прежде, чем она успела поведать ее, но мне всегда было приятно тешить себя мимолетной потаенной мыслью, будто я сыграл какую-то роль в этом глубоком, принятом на глубине решении. Думая так, я положил голову к тебе на грудь, Элоиса, и почувствовал запах твоей голой подмышки, и на миг мне стало так спокойно, так обманчиво, искусственно спокойно, что я уснул.
Меня не разбудили военные маневры, проводимые стрелковым батальоном, по словам Элоисы, прямо перед нашим домом. Я спал, не видя снов, не осознавая времени, но действительность Панамы все равно вторглась в нашу жизнь. В полдень у меня на крыльце, рядом с бывшим гамаком моего отца, стоял полковник Шейлер и колотил в дверь, затянутую москитной сеткой, так, что чуть не сорвал ее с петель. Я спросонья удивился, куда могла деться Элоиса, если школы сегодня закрыты, и тут до меня долетел запах жаркого «вдовец», которое она готовила в кухне. Я
