Атлант расправил плечи. Книга 1 - Айн Рэнд

— Хорошо. Спасибо, Гвен. Продолжай набирать Вашингтон и постарайся связаться с Маучем.

— Хорошо, мистер Реардэн.

Гвен вышла из кабинета. Мистер Уорд стоял у стола, нервно теребя в руках свою шляпу.

— Наверное, мне лучше… — начал он упавшим голосом.

— Сядьте, — резко бросил ему Реардэн.

Уорд послушно опустился на стул, глядя на Реардэна широко раскрытыми глазами.

— Мы с вами еще не закончили. Мы ведь договаривались о сделке, правда? — сказал Реардэн. — Мистер Уорд, за что эти вшивые ублюдки помимо всего прочего нас больше всего осуждают? Да, за наш девиз: «Дело прежде всего». Так вот, мистер Уорд, вернемся к делу. Дело прежде всего. — Он поднял телефонную трубку и попросил соединить его с управляющим. — Послушай, Пит… Что?.. Да, я уже знаю… Поговорим об этом позже. Я хочу знать, сможешь ли ты в ближайшие несколько недель выкроить вне графика пятьсот тонн стали?.. Да, я знаю… Знаю, что это невозможно… Назови мне даты и цифры.

Он слушал, быстро делая пометки на листке бумаги, затем сказал: «Хорошо. Спасибо» — и повесил трубку. Некоторое время он молча изучал цифры, что-то подсчитывая на полях. Затем поднял голову и сказал:

— Все в порядке, мистер Уорд. Вы получите сталь через десять дней.

Когда Уорд ушел, Реардэн вышел в приемную, — Гвен, пошли телеграмму Флемингу в Колорадо. Он поймет, почему я вынужден отменить покупку рудника, — обычным тоном сказал он секретарю.

Не глядя на него, Гвен послушно кивнула. Реардэн обернулся к очередному посетителю и сказал, жестом приглашая пройти в кабинет:

— Добрый день. Входите, пожалуйста.

Я подумаю об этом позже, говорил он себе. Человек идет вперед шаг за шагом, и ничто не может остановить его. На мгновение его сознание заполнила одна-единственная необыкновенно ясная и примитивно простая мысль: «Это не остановит меня!»

Эта мысль как будто ни с чем не была связана. Он не думал о том, что именно его не остановит, и не знал, почему эта мысль была настолько важной и не допускающей сомнений. Она полностью завладела его сознанием, и он послушно следовал ей. Он шел вперед, шаг за шагом, и, как и намечал, принял всех посетителей, не отменив ни одной встречи.

Было уже поздно, когда он наконец освободился и вышел из кабинета. Гвен Айвз сидела за столом в пустой приемной. Все служащие давно разошлись по домам. Она неподвижно и прямо сидела на стуле, сложив руки на коленях. Голову она держала неестественно прямо. По щекам ее застывшего, окаменевшего лица катились слезы. Гвен увидела его и виновато сказала:

— Извините, мистер Реардэн. — Она даже не пыталась скрыть от него свое лицо.

Реардэн подошел к ней.

— Спасибо, — мягко сказал он. Она удивленно взглянула на него.

— Гвен, мне кажется, ты недооцениваешь меня. Не слишком ли рано ты меня оплакиваешь?

— Я вынесла бы все что угодно, — прошептала она, — но они называют этот закон торжеством «антиалчности». — Гвен указала на газеты на столе.

Реардэн рассмеялся:

— Я понимаю, что подобное искажение английского языка приводит тебя в ярость. Но подумай, стоит ли из-за этого расстраиваться?

Она посмотрела на него, слегка улыбнувшись. Человек, которого выбрали жертвой этого закона и которого она была не в силах защитить, был для нее единственным утешением в мире, где все рушилось.

Реардэн медленно провел ладонью по ее лбу. Этим несвойственным ему «внеслужебным» жестом он показал, что сложившаяся ситуация отнюдь не смехотворна.

— Иди домой, Гвен. Сегодня ты мне больше не понадобишься. Нет, не нужно меня ждать.

Уже за полночь, сидя за столом, склонившись над чертежами моста, Реардэн вдруг прекратил работу — внезапный шквал эмоций, которые он больше не мог сдерживать, наконец настиг его, словно кончилось действие наркоза.

Все еще сопротивляясь, он, подался вперед и застыл, слегка наклонив голову и упершись грудью в край стола, словно у него хватало сил только на то, чтобы не уронить голову на чертежи. Так он сидел какое-то время, не чувствуя и не осознавая ничего, кроме невыразимой, безгранично-кричащей боли, которая лишала его способности мыслить, терзала тело или разум, — он сам не понимал что.

Через мгновение все прошло. Реардэн поднял голову и выпрямился, откинувшись на спинку стула. Он понимал, что был прав, пытаясь оттянуть это мгновение, а то и вовсе избежать его; он не думал об этом, потому что думать, в сущности, не о чем.

Мысль, говорил он себе, это оружие, которым человек пользуется для того, чтобы действовать. Сейчас он уже ничего не мог сделать. Мысль — это инструмент, с помощью которого человек создает выбор. Ему не оставили выбора. Посредством мысли человек определяет для себя цель и способы ее достижения. Дело всей его жизни рвали на куски, а он не имел права голоса, его лишили выбора, цели, лишили возможности защищаться. Реардэн думал об этом с удивлением. Он впервые в жизни понял, что никогда ничего не боялся, потому что у него было универсальное лекарство от любой беды — возможность действовать. Нет, думал он, не уверенность в победе — кто может быть в этом уверен? — всего лишь возможность действовать — вот что нужно человеку в подобных обстоятельствах. Сейчас впервые в жизни он отстраненно наблюдал картину, ужасней которой не бывает: его волокут к пропасти. А руки связаны за спиной.

Пусть у тебя связаны руки, думал он, все равно иди вперед. Пусть ты в оковах. Иди вперед. Не останавливайся. Иди. Это не должно остановить тебя. Но другой голос, которого он не хотел слышать, с которым боролся, пытаясь заглушить, подсказывал: «Не стоит ломать над этим голову… Все бесполезно… Ради чего?.. Выбрось из головы!»

Реардэн не мог заглушить этот голос. Он неподвижно сидел над чертежами моста для линии Джона Галта и думал лишь об одном: они решили все без него. Они не позвали его, не спросили, не дали ему и слова вымолвить… Не сочли нужным даже поставить его в известность о том, что отсекли часть его жизни и отныне ему придется жить калекой… Среди всех людей, кто бы они ни были, он был единственным, кого не посчитали нужным принять во внимание, — неважно, по какой причине.

Вывеска из далекого прошлого гласила: «Рудники Реардэна». Она висела над темными штабелями металла… висела долгие годы, днем и ночью… Она вобрала в себя годы, дни, часы, секунды, на протяжении которых он с радостью и ликованием по капле отдавал собственную кровь за тот далекий день, когда все это будет принадлежать ему одному и он увидит над землей эти слова… Он заплатил за это своими усилиями, своим здоровьем, силой своего разума и надеждой… И все это будет уничтожено по прихоти людей, которые только и умели, что голосовать… Кто знает, своим ли умом они приходили к принимаемым решениям?.. По чьей воле им в руки дана власть?.. Чем они руководствовались?.. Что они знали?.. Кто из них смог бы самостоятельно добыть хоть один камешек руды из недр земли?.. Все это погибнет по прихоти людей, которых он никогда не видел и которые никогда не видели выплавленного металла… Все это будет уничтожено, потому что они так решили. По какому праву?

Реардэн покачал головой. Есть вещи, над которыми не стоит ломать голову, подумал он, потому что зло способно заразить того, кто о нем думает. Существует предел тому, что человек имеет право понимать, не поступаясь своей порядочностью. Есть вещи, о которых думать нельзя, нельзя даже пытаться понять их истоки, и не стоит сушить мозги, копать глубже и пытаться понять природу того, что понимать не должно и чего все равно не понять.

Спокойный и опустошенный, Реардэн подумал, что уже завтра он будет в полном порядке и простит себе сегодняшнюю слабость. Эта слабость была как слезы во время похорон, когда человек может расплакаться не стыдясь; затем пройдет время, человек свыкнется и научится жить с незаживающей раной в душе или… с искалеченным заводом.

Он встал и подошел к окну. Завод казался безмолвным и безлюдным. Он увидел едва заметные алые сполохи над вентиляционными трубами, поднимающиеся вверх клубы пара и напоминающие паутину косые сплетения кранов и мостов.

Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким. Он подумал, что Гвен и мистер Уорд могли, опираясь на него, найти проблеск надежды, облегчение и утешение, почерпнуть мужества. А на кого опереться ему? Кто мог дать ему все это? Сейчас ему впервые в жизни нужна была поддержка. Ему вдруг захотелось иметь друга, перед которым он мог бы не стесняться своих страданий, на которого он мог бы опереться и сказать: «Я очень устал», чтобы хоть на мгновение обрести покой. Был ли среди тех, кого он знает, хоть один человек, которого он хотел бы сейчас видеть? Его разум мгновенно отреагировал на этот вопрос, и он с ужасом осознал, что подумал о Франциско Д'Анкония.

Он сердито рассмеялся, и это вернуло его к реальности. Нелепость собственного стремления заставила его мгновенно успокоиться. Вот что бывает, подумал он, когда позволяешь себе быть слабым.