Три цвета знамени. Генералы и комиссары. 1914–1921 - Анджей Иконников-Галицкий

Восьмая пуля

Никакие временные милости госпожи Удачи, никакие клятвы на крови не могли отменить реальности: Белое дело обречено.

В последние месяцы, предшествовавшие агонии белого Крыма, разгорелся конфликт между Слащевым и Врангелем. Кто и в чем был прав, кто не прав – разобраться трудно. Но понятен подтекст: Врангель побаивался неуправляемого и популярного Слащева; Слащев в неостановимом азарте готов был сбросить долой главнокомандующего с его расчетами и политикой, возглавить гибнущую армию, повести ее в пропасть, погибнуть вместе с ней. Всего полгода назад Врангель встал во главе белых сил, а Деникин удалился в изгнание. Ситуация могла повториться. Но Врангелю нужна была армия и власть главнокомандующего для того, чтобы и в эмиграции сохранять политический вес. Именно тогда и именно в окружении Врангеля стали настойчиво звучать речи о невменяемости Слащева, о его психической ненормальности, о болезни, вызванной кокаинизмом. Опять неново: похожим способом Деникин отделался от Май-Маевского.

Пил ли Слащев? Да, и немало. Был ли подвержен наркотическому дурману? Вероятно, да. Был ли он больным безумцем, сумасшедшей развалиной, как утверждает Врангель в своих мемуарах? Безусловно нет. Он прожил еще годы, он написал около десятка книг, и это вовсе не бредовые откровения сумасшедшего, а живо и даже как-то весело изложенные творения опытного тактика и аналитика. Могучей силой своего духа и тела он перебарывал разрушительное действие алкоголя, морфина, кокаина, как преодолевал боль ран. Смертельной для него была другая болезнь: он был болен войной.

В марте 1920 года Врангель произвел Слащева в генерал-лейтенанты. В августе отрешил от командования. В этом же приказе ему было предоставлено право именоваться Слащевым-Крымским. В последние дни обороны Крыма Врангель отпустил его к войскам, но было уже поздно: остатки белых войск откатывались от Джанкоя к Севастополю и Ялте. Вместе с армией Слащев эвакуировался в Стамбул. Там – новый конфликт с главнокомандующим, суд чести, лишение званий и наград. Суда этого Слащев не признал, в ответ издал обличительную брошюру «Требую суда общества и гласности. Оборона и сдача Крыма».

В конце ноября 1921 года русскую колонию в Стамбуле облетела новость: Слащев вернулся в Советскую Россию.

21 ноября «генерал Яша» с женой и годовалой дочерью вновь сошел на крымский берег. Теперь – в качестве репатрианта.

Почему он вернулся?

Потому что он был болен войной.

Он не мог душевно отдыхать и кормить индюшек на окраине Стамбула, где для него на собранные средства был куплен домик с садом. Ему нужна была боевая армия. Он уехал в ненавистную Совдепию, потому что только там мог надеяться снова встать в цепи атакующих войск.

Советская Россия еще вела войну на восточных своих окраинах. Советская Россия готовилась к новым революционным войнам. Здесь у Слащева была надежда. Там, в эмиграции, – нет.

С весны 1922 года Слащев – командир Рабоче-крестьянской Красной армии. Как тогда говорили – краском.

Возвращению предшествовали переговоры. Он надеялся вернуться в строй. Но в Красной армии было слишком много его вчерашних заклятых врагов; на партийных и советских должностях работали родственники и друзья тех, кто был повешен или расстрелян по его приказу. Ему не доверили командование войсками. Его назначили преподавателем тактики в Высшую стрелковую школу комсостава «Выстрел». Там он служил до дня гибели. Являлся секретным сотрудником-осведомителем ВЧК – ОГПУ.

Из показаний помощника начальника курсов «Выстрел», бывшего полковника С. Д. Харламова на допросах в ОГПУ:

«И сам Слащев, и его жена очень много пили. Кроме того, он был морфинист или кокаинист. Пил он и в компании, пил и без компании. Каждый, кто хотел выпить, знал, что надо идти к Слащеву, там ему дадут выпить. <…>

Жена Слащева принимала участие в драмкружке „Выстрела“. Кружок ставил постановки. Участниками были и слушатели, и постоянный состав. Иногда после постановки часть этого драмкружка со слушателями-участниками отправлялась на квартиру Слащева и там пьянствовала. <…>

Последнее время при своей жизни он усиленно стремился получить обещанный ему корпус. Каждый год исписывал гору бумаг об этом… Никаких, конечно, назначений ему не давали. Но каждый раз после подачи рапорта он серьезно готовился к отъезду»[261].

Харламов, арестованный чекистами в 1929 году, в самом начале репрессий, обрушившихся на «бывших» военных, скорее всего, сознательно преувеличивает пьяный размах слащевских вечеринок: таким способом он отводит от их участников подозрения в заговоре. Тут же он добавляет: «На меня не производило впечатления, что вечеринки устраивают с политической целью: уж больно много водки там выпивалось». Но в одном ему можно безусловно поверить: Слащев тосковал по строевой службе, по полю боя, мучился ролью осведомителя и топил тоску в дурмане…

Свои показания Харламов давал уже после смерти Слащева. 13 января 1929 года в газете «Правда» появилась коротенькая заметка. Сообщалось, что 11 января на своей квартире в Москве был убит бывший врангелевский командир, а в последнее время преподаватель стрелково-тактических курсов Слащев. Неизвестный преступник выстрелил и скрылся. Через несколько дней было названо имя предполагаемого убийцы: Лазарь Коленберг. И мотив: месть за казненного в Крыму брата. Суд признал Коленберга невменяемым и освободил от наказания.

Соответствует ли истине официальная версия, мы не знаем и фантазировать на эту тему не будем. Знаем следующее: с 1915 по 1920 год Слащев имел семь ранений; семь раз смерть настигала и отпускала его. Последняя, восьмая пуля летела далеко и долго: из Крыма в Москву, из 1920 года в 1929-й. Это, конечно, судьба. Война догнала генерала Яшу, Слащева-Крымского, и забрала его к себе навсегда.

Но однажды (а может быть, и не однажды) Слащев вернулся на поле боя. Об этом пишет в своих мемуарах участник боев за Крым в 1920 году, герой Великой Отечественной войны генерал армии Павел Иванович Батов. В июле 1941 года, готовясь к обороне Крыма от немцев, он вместе с другими офицерами осматривал позиции на Перекопском перешейке.

«– Посмотрите, – сказал полковник, – это остатки слащевских окопов. Как умело они были спланированы!

Да, в этих заросших колючками останках Гражданской войны чувствовался умный военный глаз. Если бы и в наши дни наступала только пехота, я бы во многом повторил этот замысел…

Бывают странные повороты судьбы. Генерал Слащев стал нашим учителем… Преподавал он блестяще, на лекциях народу полно, и напряжение в аудитории порой было как в бою. Многие командиры-слушатели сами сражались с врангелевцами, в том числе и на подступах к Крыму, а бывший белогвардейский генерал, не жалея язвительности, разбирал недочеты в действиях наших революционных войск. Скрипели зубами от гнева, но учились…»[262]

Тухачевский

Он был стройным юношей, весьма самонаде-янным, чувствовавшим себя рожденным для великих дел»[263]. «Он находил в своей внешности сходство с Наполеоном I, и, видимо, это наводило его на мысль о его будущей роли в России. Он снимался фотографией в „наполеоновских“ позах, со скрещенными руками и гордым победоносным взглядом. У него было предчувствие и мания „великого будущего“»[264]. Слова известного композитора и музыковеда Леонида Сабанеева дорисовывают сложившийся к исходу Гражданской войны образ Тухачевского – «красного Бонапарта», «революционного аристократа», будущего главнокомандующего мировой революции. Но Бонапартом, завоевателем мира, ему не суждено было стать. Как и Слащев, он был любовником военной удачи, а не ее законным супругом. И удача зло шутила с ним, вознося на головокружительные высоты, низвергая в бездны. В первый раз следствием ее измены стал плен. Во второй – страшное поражение на пороге Варшавы. Последняя, третья ее измена ввергла Тухачевского в расстрельный подвал, в бездну, откуда нет выхода, где, по слову отвергнутого им Христа, только плач и скрежет зубов…

Сын барина и крестьянки

В Москве, на Большой Никитской, возле Бульварного кольца, есть старинная маленькая церковь – колоколенка и пять ажурных главок. Храм Феодора Студита, что у Никитских ворот. Там я был однажды, давно: крестил сынишку моих московских друзей. Нарекли новорожденного, конечно же, Феодором – в честь преподобного игумена Константинопольского Студийского монастыря. Я тогда не знал, что в этой церкви столетие с лишним назад, а именно 5 марта 1893 года, при восприемниках враче Николае Александровиче Крамареве и вдове надворного советника Екатерине Яковлевне Аутовской, был крещен младенец Михаил, Николаев сын, Тухачевский. В метрической книге указано, что родился он 3 февраля того же года. Имя ему дали – с умыслом ли, нет ли – военное. Архангел Михаил, архистратиг небесного воинства – святой покровитель благочестивых князей и всех защитников веры. О том, что новокрещеный станет предводителем безбожного красного воинства, никто, конечно, тогда и помыслить не мог. Младенцы наполнены жизнью и любовью; они не знают, что есть ненависть, тщеславие, корысть, властолюбие. Они не понимают, что такое – убивать.