Новое назначение - Андрей Александрович Васильев

— Анализ крови, — пояснил тот, глянув на листок. — Хороший, кстати. Тромбоциты в норме, лейкоциты тоже. Глюкоза чуть повышена, но не критично. А вам зачем?

— Потому что не сразу понял, что это, — пояснил Олег, положил бумажку обратно и захлопнул папку. — Так. Хорошо.

— Спорный вопрос, — с сомнением глянул на него хозяин кабинета. — У нас, конечно, иные пациенты и по несколько лет лежат, но в целом роль медицины сводится к тому, чтобы болящий от хвори избавился. Тут же теперь совсем непонятно, что делать. Как бы не навредить вместо того, чтобы помочь. Мы их медикаментозно лечим, а может, оно ни к чему? Возможно, тут другие средства более действенны?

— Скажите, а вы не помните, кто мужья у остальных пациенток? — ответил вопросом на вопрос Олег. — У Старыгиной, насколько я понял, военный. А у других они по профессии кто? В картах не сказано. Там вообще про них ни слова, одни контактные телефоны. Можно и обзвонить, но, может, вы в курсе?

— Признаться, не знаю, — озадачился Лев Аронович, — но могу уточнить. С Эткиной муж приезжал, дежурный врач с ним общался. Может, что запомнил?

Он переговорил с кем-то по телефону, положил трубку и уставился на Ровнина.

— Военный, — выдержав театральную паузу, наконец произнес врач. — Муж был в заляпанной кровью форме. Причем не абы какой, а генеральской. К слову, очень просил не предавать случившееся огласке, полагаю, из репутационных опасений, потому попрошу вас — если можно, давайте пойдем навстречу его пожеланиям. Ясно, что он нам никак навредить не может, но кто знает…

— Ничего не могу гарантировать, — ответил юноша, наученный сегодняшним опытом и решивший от греха вообще никому никаких обещаний не давать. — По возможности — конечно, но кто знает, вдруг придется его опрашивать? Интересно, а остальные?

— Знаете, мне кажется, они тоже офицерские жены, — сообщил ему Либман. — Подтверждений нет, но есть предчувствия. А я им верю.

Олега после этих слов начали обуревать два противоречивых чувства. Сначала возник вполне объяснимый азарт, что неудивительно — он только что нашел общий признак в этом странном деле. А после пришло непонимание. Ну да, нашел, но что с ним делать? К чему применить? Где та точка соприкосновения, на которую завязаны безумие женщин и военная служба мужчин? Она, несомненно, есть, но ни одной мысли о том, что это может быть, ему в голову не приходило. Даже в порядке бреда.

— А можно поговорить с… — Ровнин замялся, не зная, как верно именовать пациенток больницы. Ну, не потерпевшими же? — С этими дамами?

— Конечно, — и не подумал спорить с ним медик. — Не уверен, что это вам принесет какую-то пользу, но извольте. Знаю, банальность, но что поделать, если правда такова.

— А почему пользы не будет?

— Особенность данного состояния в том, что пациент сам не знает точно, кто он, — пояснил Либман. — Следовательно, что он может рассказать вам о себе и своем прошлом? По крайней мере такого, что можно использовать для вашей… э-э-э-э-э… работы. Крайне трудно отделить фантомные воспоминания от настоящих, если рядом нет человека, хорошо знающего пациентку. А звучать и те и другие будут предельно искренне, уж поверьте. Если вообще будут, поскольку подобное состояние часто граничит с апатией.

И снова Олег убедился в том, что не стоит доверять кино и книгам на все сто процентов. Для него психушка была жутким местом, где все мрачно и неприятно, где по коридорам бродят жутковатого вида небритые люди в халатах, что-то бормочущие себе под нос, и каждые три минуты какой-то бедолага оглашает пространство жутким воплем.

Оказалось — ничего подобного. Нет, ручек на дверях на самом деле не оказалось и зеркал тоже, но все остальное было вполне пристойно. Никто на Олега не бросался, никто с глупым видом не хихикал и слюни не пускал. Да, бесспорно, дамы на том этаже, куда Либман привел юношу, были скорбны головой, но выражалось это скорее в отстраненности, чем в бурном проявлении чувств. Впрочем, может, их таких сюда всех и собрали, на этот этаж.

— Антошкина, — показал на невысокую худенькую женщину плечистый медбрат Петр, сопровождающий начальство и посетителя в этом царстве скорби. — Ольга. К тебе пришли.

— Пришли, — не отводя взгляда от какой-то только ей видимой точки на стене, повторила та. — Ришли. Ишли. Шли. Ли. И.

— Сейчас обратно слово конструировать начнет, — пояснил медбрат. — А если собьется, то примется сама с собой спорить.

— Илш, — точно подтверждая его слова, забубнила женщина. — Илиш. Не «илиш», а «илши». Поучи меня еще. Ничего путно сделать не в состоянии, за что ни берешься, все портишь! Хорошо-хорошо, илши. Илшир. Илшипр.

— О, а вот и Старыгина, — хлопнул Олега по плечу здоровяк. — Бредет неведомо куда.

И верно, невероятно худая женщина с изможденным лицом, шаркая разношенными тапками, прошла мимо них, причем ее взгляд напоминал тот, что был у Антошкиной. Пустой, безжизненный, направленный в никуда.

— Нет толка, — донесся до посетителей ее шепот. — Нет. Теперь — нет.

— Ничего другого от нее не слышал ни разу, — пояснил медбрат. — Да и остальные такие же. Пойдете смотреть? Они в палате. Голубева наверняка в окно смотрит и тоже с собою спорит, а Нараева в потолок таращится и молчит. Она вообще с постели встает лишь поесть и в туалет. Да и то, если не забудет.

— А Эткина? — уточнил Лев Аронович. — Новенькая?

— Не, нам такую еще не спускали, — помотал головой здоровяк. — Наверное, пока наверху.

— А пойдемте посмотрим на ту, которая спорит, — попросил его Олег. — Если можно.

— Чего нельзя? Пойдемте.

Если предыдущие дамы находились, скажем так, не в юношеском возрасте, то особа, стоящая у окна, являлась ровесницей Ревиной. Ну, может, на год-два старше была, но не больше.

И да, она с собой спорила. Тихо-тихо, еле слышно и очень однообразно, повторяя одни и те же слова.

— Неправильно. Нет — правильно. Неправильно-неправильно. Правильно. Только так правильно.

— Н-да, — произнес Олег, тронул девушку за локоть и спросил: — А чего правильно? И что неправильно?

— Правильно, — повернувшись