Зачем жить, если завтра умирать (сборник) - Иван Зорин

– И какое отношение всё это имеет ко мне? – равнодушным голосом спрашивает Обушинский, которого выдаёт, однако, частое дыхание.

– Никакого, дорогой, просто в любви случаются непредвиденные повороты. Учти это.

Обушинский, конечно, чувствует едва скрываемый подтекст, он даже может возразить, да-да, у него в запасе есть несколько слов в своё оправдание: мужчина и женщина – два разных биологических объекта, различие между ними не устраняется никакими законами о равноправии, никаким феминизмом или мезандрией, никакой свободой нравов его не исправить, оно носит природный характер и заключается в том, что для продолжения рода в мужчине изначально заложено влечение к множеству женщин, в то время как женщине достаточно одного мужчины; мораль требует от мужчины идти вразрез со своей натурой, постоянно сдерживаться в угоду женщине, уподобляться ей, поэтому женская измена, всегда идущая от ума, это распутство, а упрекать за измену мужчину всё равно, что корить пчелу, стремящуюся опылить как можно больше цветов.

Да, Обушинский может возразить, но он избирает другой более привычный метод защиты: он молчит.

Четверг.

Устин снова на кушетке у Грудина.

Опережая вопросы, он говорит о себе во втором лице:

Почему ты отвернулся от реальности? Ты больше не любишь жену? Может, ты просто вбил себе это в голову? Может, и так, как знать, но что с того, и что дальше. Хуже другое – раздвоенность, неопределённость, когда ты беспомощен, как змея, меняющая кожу. Вот ещё вчера всё было хорошо, ты верил, что любишь её, а она тебя, но проходит ночь, и утром ты вдруг осознаёшь, что всё кончено. Прошлая жизнь износилась, как старый пиджак, а на новый нет денег. Ты ещё пытаешься ставить заплаты, выворачивать её наизнанку, но всё кончается тем, что сходишь с ума, зарабатываешь шизофрению, разрываясь между двумя реальностями, ведь ты уже не тот, что прежде, кто-то другой произносит вместо тебя слова, в отсутствие поступков, убеждая, что вести такую жизнь уже поступок. А куда деваться? Тебе всё до чёртиков надоело, обрыдло, опостылело, но ты знаешь, что другим не слаще, и тянешь свой воз, (несёшь крест, подбирает для тебя паллиатив тот, другой), стареешь, раздираемый безумием, которое тебя доконает. А что остаётся? Либо потихоньку рехнуться, либо вернуться к прежней жизни, что невозможно, и, наконец, стать Обушинским.

Устин на мгновенье смолкает, слышно его частое дыхание. Примостив блокнот на коленке, Грудин черкает карандашом, переворачивая страницу.

Так случается, вроде уже смирился, оставил мечтания, убедив себя, что звёзд с неба не хватаешь, просто работаешь, уже не задаваясь зачем, терпеливо, как все, считаешь, что устроился совсем неплохо, не хуже многих, и по житейским меркам должен быть счастлив, действительно, чего тебе не хватает, у тебя жена, да, страсть прошла, как и положено, но осталось понимание, привязанность, общее прошлое, разве этого мало, вы до сих пор вместе уходите в отпуск, чтобы съездить к морю, путешествие, которого ждёте весь год, ты получаешь даже некоторое удовлетворение от своей пресной жизни, пока в один прекрасный день не разбиваешь её вдребезги. Ни с того ни с сего. Тебя вокруг не понимают, ты сам себе кажешься чужим, неизведанным, как терра инкогнито. Ты рвёшь в клочья свою историю, которая, в сущности, и не была твоей, но создать новую уже нет сил, и тебя, либо запихнут в сумасшедший дом, потому что говорить с тобой совершенно невозможно, либо ты сам устраиваешь психиатрическую лечебницу на дому, заведя виртуального двойника…

Устин поворачивается, приподнявшись на локте:

Пойдёшь со мной в клуб?

После больницы Грудин изменился, он больше не доверял словам, вынув из рукава очередную методику, призывающую их решительно избегать, считая, что достаточно прочитать собственную исповедь, чтобы измениться. Теперь во время сеанса он усердно стенографировал, предъявляя пациенту его же слова, будто подставлял зеркало, в котором тот увидел бы себя. Обычно Грудин вырывал в конце листки, молча протягивая, но для Устина он сделал исключения.

Отвечая на его вопрос, он отрицательно мотнул головой, потом, подавая руку, сунул ему в карман исписанные аккуратным почерком листки, так что в трамвае на обратной дороге Устин прочитал следующее:

Ты ошибаешься, выдергивая отдельные случаи из общего контекста жизни. При чём здесь ты или твоя жена? Ты исходишь из того, как должно быть, но попробуй, отмени то, что есть. Работа? Глупый, ненужный труд, который калечит личность? Но возьми противное. Свобода – тяжкое бремя, не каждый вынесет. Чем занять себя, чтобы не сойти с ума?

Подняв на мгновенье глаза, Устин встаёт, уступая место женщине с сумками, ею вполне могла быть Устина Непыхайло, тот же возраст, прическа, очки, держась за поручень, он горбится, свисая над сиденьями, но, не выпуская листков, продолжает чтение.

Ты уже не ребёнок, понимаешь, что счастье – иллюзия, синяя птица, в погоне за которой проходит жизнь. А если признать своё заблуждение? Что останется? Петля? Пистолет? Незавидный выбор, и человечество бы давно вымерло. Я понимаю, всем плевать на род человеческий, будет он после него или нет, и всё же для собственного спасения лучше присмотреть что-нибудь из традиционного списка.

Классификация иллюзий по сложности их создания, а стало быть, распространённости:

1) Материальный достаток, когда хозяин становится приложением своего дома, а дом стремится стать полной чашей. Счастье, эта неуловимая категория, обретает вполне осязаемые, количественные характеристики, его полнота измеряется в сумме банковского счёта, женщинах (мужчинах), с которыми провёл ночь, коллекции виз, собранных в заграничном паспорте. Эта иллюзия имеет глубокие биологические корни, произрастая из борьбы за существования, и позволяет провести отпущенные годы, не мучаясь вопросом «зачем».

2) Семейное благополучие, когда мир сужается до своего дома, а бытие обретает черты привычного быта, бесконечные проблемы которого защищают от страха смерти, позволяют раствориться, размазать своё «я», увидеть его частичку в своём биологическом продолжении. Свойственная в прошлом больше женщинам, эта иллюзия, обещающая видовое бессмертие, оказалась удобной и для мужчин, также нацеленных вить гнездо. Обычно этот миф разделяют с первым, к которому он тесно примыкает, и оба они охватывают подавляющее число гомо сапиенсов.

Вагон с грохотом тормозит, оторвавшись от чтения, Устин, опасаясь проехать, переводит взгляд в окно, где пассажиры выстроились в очередь перед трамвайной подножкой.

На долю оставшихся, а они составляют ничтожное меньшинство, как и любое отклонение от нормы, выпадают иллюзии экзотические.

3) Творческая радость, мгновение просветления, как в дзене, ради которых стоит жить. Это сопровождается верой в культурный прогресс, безумной надеждой обессмертить себя, оставив в нём след. Эта разновидность паранойи не поддаётся лечению, никакие аргументы не воспринимаются. Из своего опыта скажу, что неоднократно приводил в пример гениальных усовершенствователей парусных кораблей – кто их помнит? – но натыкался на глухое непонимание.

И, наконец, иллюзия номер

4) Служение людям, когда личное счастье связывается с всеобщим. Она требует развитого абстрактного мышления, поэтому встречается крайне редко. Равно, как и иллюзия загробного воздаяния. Конечно, я говорю не о тех, кто разделяет психологическое удобство этой иллюзии, людях первой и второй категории. Требующая жертвенности, она несовместима с первыми двумя.

Вот и весь мир наших иллюзий, выбирай.

Впрочем, я слишком хорошо тебя знаю, чтобы врать, у меня нет для тебя рецептов, чем умствовать, попробуй вернуться в постель к жене, нами правит физиология, глядишь, всё и наладится.

Перед тем как подняться в квартиру, Устин долго сидел у подъезда, глядел на ворковавших вокруг лавочки грязных голубей и думал, что в перечне Грудине упущена ещё одна возможность, пятая, жить без иллюзий.

– Как прошло, дорогой?

Жена встретила на пороге, на ней вызывающе открытое платье, она подвела ресницы, накрасила губы. Раньше она этого не делала. К чему бы? Неужели они и здесь сговорились?

– Лучше некуда. Теперь я неделю свободен.

Секс как насилие?

Секс как удовольствие?

Секс как самоутверждение?

Сколько угодно!

Но секс как процедура…

Устин снова превращается в незнакомца, который носит его фамилию.

В одну женщину можно войти и дважды, и трижды, и каждый день, но входить бесконечно нельзя.

Развалившись на диване, Устин уже держит вверх ногами раскрытую книгу, не забывая перелистывать её с нужной периодичностью, наблюдая поверх неё, как в перископ, за театром военных действий, а мысли его – о жене:

Она всё ещё красива, как некоторые женщины в пору увядания, осенней, тяжёлой красотой, у неё есть любовник, что ей надо, почему она не может отступить, разыгрывая второстепенную роль, по-прежнему исполняя супружеский долг, состоящий теперь в деликатном невмешательстве в чужую личную жизнь, где эта хвалёная женская приспособляемость, почему её притворства хватает лишь на то, чтобы скрывать связь на стороне, почему ей не сделать вид, что другой, её соперницы, не существует, на что она надеется, чего, собственно, добивается – его возвращения? – или она верит в чудо…