101 Рейкьявик - Халлгримур Хельгасон

— You look different than I imagined.

— Yes?

— Yes. You look like an iceman. Iceman from Iceland,[348] — говорит она и смеется заливистым смехом. С мехом. — So different from what you write to me. You have everything inside. When I look at you I could never see that you make me laugh. I always like what you write. Some people are like that. You are inside-person. I like that.

— Yes?

— Yes.

— Well, I stay a lot inside.[349]

Она смеется. А Хофи бы спросила: «В каком смысле?» Я чувствую себя так, как будто мне удалось пробиться к славе за границей. Представляю заголовок в газете: «Вызвал смех в парижском баре». Я на верном пути. У них на столе пустые чашки из-под каппучино. Подходит официант, на лице у него: «Ну?» Зависает у нас над душой, и мы все оказываемся как бы покрыты его усами. Вдали кофеварки отрыгивают в чашки черноту, а за окном Старик разлил ночь. Мое лицо отражается в окне, а вокруг нас сидят курящие трепачи, загорелые кэмелы и аи pair с «Уинстоном», я больше не думаю о ценах, хотя за соседним столиком — какая-то хольменколленская[350] штучка. Официант превратился в Моисея на горе, навис над нами, как грозовая туча, ждет от нас десяти заповедей взамен своих десяти запонок. Мне хочется пива, но я указываю на чашку Кати, и она заказывает за меня: «эн каффе сильвупле».[351] Я запишу серебряными чернилами. Все ее слова.

— Nemi works for a computer company in Budapest,[352] — говорит моя любимая. Значит, вот он какой, Немо.

— Oh yes? — Я совсем одурел от лав, поэтому говорю только «Йес». Улыбаюсь, как идиот.

Немо спрашивает с сильным прононсом:

— What do you do?

— I’m fine, — отвечаю я, и они все смеются.

Он уточняет:

— No, I mean work. What do you work?[353]

Я пытаюсь описать дело своей жизни попривлекательнее для девы:

— I am ту own company.[354]

Венгрия немножко замялась, потом Немо в очках, как у Костелло, спрашивает:

— Ah? What kind of company?

— Computers and collection.[355]

Чемпионку по плаванию зовут Юлия:

— I hear you have woman president in Iceland?

— Yes. We have one president for the women and one for the men.

— What about gays?[356] — озорно спрашивает Кати, и мне хочется встать и тут же перед ней совершить харакири, но я ограничиваюсь смехом.

А остальные не смеются. Значит, мы с ней уже как бы соединились. В глубине моей души одно большое «Йесс!»

— And there are по trees in Island?[357] — спрашивает шахматист.

«Island Records». Вот помню, сестра Эльса. Это была первая пластинка, которую она купила. «I’m on an Island».[358] Kinks. О’кей. Я из Айландии.

— No, по. We have six trees but it’s true, it is hard to see them. They are not together.[359]

Веселый урок страноведения. Я легок, как ветер, я иду до ветра, вижу в сортире телефон и пытаюсь позвонить маме, чтоб она заказала банкетный зал, но телефон не принимает мою карточку, и я испускаю струю в дырку в полу. Да… Отсталая страна! Больших стаканов пива нет. «Принца» нет. Коктейльного соуса нет. Кетчупа с картошкой фри тоже нет. Ларьков нет. Видеопроката нет. Грудей нет. Мужских туалетов нет, вместо них какие-то «hommes».[360] Унитазов — и то нет! Одни дырки. А еще строят из себя ядерную державу. И все же я пытаюсь оказать помощь слаборазвитой стране, направив свою желтую струю на остатки французского говна вокруг дырки. Привет из Ай-сландии. Как им не ай-ай-ай! Все эти роскошные украшения и голубые голубки, воркующие на всех возможных перилах, и выпендрежный дверной косяк в этом городе шестисот миллионов дверей, — и все это не что иное, как умопомрачительно дорогая декорация для какого-то носа с усами в ботинках 39-го размера, потягивающего красное вино, которое здесь — главная статья экспорта. Франция! Самая лажовая постановка в истории человечества! Даже не дали миру ни одной завалящей группы электронщиков! У немцев хоть Kraftwerk был. Депардьё в Голливуде… Зашибись! Неудивительно, что Кантона[361] свалил из этой страны. Но у них есть жара. На улице комнатная температура, можно ходить в майке, только здешние мужики для этого слишком голубые. Я прибавляю к этому безнадежному морю маек одну черную кожанку и белый свитер и очки-хамелеоны, как у Олава Рагнара. Мы гуляем, на моем сокровище короткая юбка и плоскостопные кроссовки без лейбла: в ее ногах что-то мальчишеское, и маленькая милая сумочка хлопает по ягодице — как на ее месте сделал бы и я. Мои глаза трепещут, как бабочки, при взгляде на ее лодыжки, и мы шагаем навстречу чему-то прекрасному, ее шаги легки, хотя она бредет по колено в моей любви. Ее голова мне по подбородок, а сам я чувствую себя так, будто мне до подбородка доходит море пота. «Where are we going?»[362] — спрашиваю я, таким тоном, словно речь идет о моем жизненном пути. Я читаю несколько надписей на майках, которые владыка космоса забавы ради послал навстречу мне по этим столетним булыжникам, написав на них ответы на мой вопрос: «University of Illinois» — «Yokohama Yachting Club» — «Doubter’s Choice: The Biggest Menu in America, 6014, Riverside Drive, Hamlet, Nebraska» — «Aarhus Children’s Theater Festival’ 96»,[363] — а мои попутчики венгерствуют промеж собой. Рядом работает какой-то бигтаймский фонтан, вокруг шумящей воды грохот скейтов. Площадь. Мы садимся на какой-то камень неизвестной породы, в глазах у нас значок «Макдональдса», и я втыкаю в нервные окончания еще одну сигарету. Предпоследнюю. Я невзначай сел рядом с Юлией, и она минут пятнадцать мучает меня расспросами о деревьях на Поплавке. «But they are planting. They are planting»,[364] — повторяю я, словно зануда гид, отвечающий туристам, и смотрю, как транс родом из какого-то Чуркистана изображает Майкла Джексона для двадцати семи зрителей. «Beat it»[365] — доносится из раздолбанного басами кассетного одра. И полная безнадега в двух парах штанов держится за руки впереди нас. Неизвестные нам люди, которые никогда не добьются известности. «Hlynur Bjrrn Museum». Жалко мне иностранцев. Говорить не умеют, срут из дырки в дырку, даже матери-лесбиянки у них и то нет! Но смотрите: чемпионка по плаванию на меня запала. Она просит оставить ей адрес. Я представляю себе мамины объятия.

— It’s Hlynur Bjorn Hafsteinsson, Bergporugotu, 8b, Reykjavik, Iceland.

— Is there no postal code?

— Oh yes. It’s hundred and one Reykjavik. I’m the one,[366] — отвечаю я и смотрю на последнюю затяжку «Мальборо» с желтым фильтром, вспоминаю шутку Тимура и начинаю тосковать по родине.

Я уже набрал двести килограммов, когда Катарина наконец-то (не прошло, как говорится, и полгода…) встает, и мне предоставляется возможность посмотреть на нее с точки зрения ребенка, которого мы с ней непременно заведем и которого, как ни странно, будут звать Йёрген. Она смотрит мне в глаза — если, конечно, они видны ей сквозь мои очки, — и я без понятия, о чем она думает.

Я без понятия, о чем она думает. Мы идем, и она рассказывает мне про своего отца, который работает где-то там с налогами, и про свою мать, которая когда-то была актрисой, и про свою сестру, которая нетрудоспособная, а заодно про новейшую модель венгерской инвалидной коляски, а я рассказываю ей про папу, который работает где-то там с бухучетом, и про маму, которая когда-то была the hottest thing[367] в Хунатинге, и про сестру, у которой муж недееспособный, а заодно про выкидыш, но про Лоллу и лесбиянство не говорю. Потом мы на протяжении двухсот метров обсуждаем Бьорк. А потом мы доходим до гостиницы, в которой они живут, и остальные догоняют нас, и мы стоим вчетвером, нас освещает вывеска, и мне нестерпимо хочется оторвать от рядом стоящей машины «дворники» и отлупить ими эту парочку — брасс и мат, — и загнать их в гостиницу: пусть там играют в свои подводные шахматы до посинения, но вместо этого я просто говорю «yes» в ответ на ее «It was nice to see you»,[368] и «А?» — в ответ на ее «Where are you staying?»,[369] и «Ай, ай!» — в ответ на ее поцелуи, и «Бай-бай» — когда она вместе со своими дурацкими друзьями исчезает в дверях гостиницы. Она уносит мои чувства сквозь открытую стеклянную дверь, и когда она скрывается, чувства летят обратно и шлепают меня по лицу, как натянутые подтяжки. Стереоскопическая боль. Я смотрю на вывеску. «Hotel des Hommes». А-а!

На часах в городе гомиков 0023, и дома на улице как раз этого года постройки. У магазинов двери как у гаражей. Я слушаю — и слушаюсь движений собственной кожанки. Ночь тяжелая, а жизнь легка. Все едут в деревню. По краю тротуара — невысокие коричневые столбы, или просто лбы. Пару-тройку их я пинаю ногой. Я на это не рассчитывал. Не предпринял на этот счет никаких мер. Из окна на одном из верхних этажей доносятся женские стоны, вопли о спасении. Я останавливаю своего Dead. Man Walking,[370] чтобы послушать, а заодно выкурить свою последнюю сигарету: последнюю в пачке и последнюю на этой планете. А там — посмотрим. Посмотрим, что там на других планетах. Хотя жизнь легка. Жизнь легка, с легкостью воспаряет из меня в небеса. Еще одиннадцать затяжек — и конец… Вопрос только, каким способом кончить. Здесь на ночной улице во Франции со вспомогательными средствами напряженка. Первое, что мне приходит в голову: залезть под «ситроен», присосаться к выхлопной трубе и ждать до утра. Но нет… Подходит прохожий — пятидесятилетний смугляк на последнем месяце беременности, такой турецкий колобок, — я останавливаю его и спрашиваю: